Михаил Гиголашвили - Захват Московии
Я отшатнулся.
Их не хватает! Что делать? Сказать полковнику? Вот он как раз выглядывает из купе: «Где вы, геноссе Фредя? Кушать подано! Кого там увидели — Кагановича?» Нет, зачем говорить? Они подонки, но доносить плохо, несмотря на то что у нас в Германии доносительство — первая добродетель, вот как в Вюрцбурге… Нет, молчать… «А вдруг они в наш вагон влезут — что тогда?» — испугался я, отошёл от окна и стал издали выглядывать наружу.
И с облегчением увидел, что группа прошла дальше, исчезла в толпе. Нет, зачем о них говорить? Мне лучше, чтобы они никогда не попались бы полковнику… А интересно, что он сделает, если я скажу?.. Начнёт суету, панику, аресты?.. Или скажет: «Плюньте, геноссе, выпьем лучше коньячишко, детям на молочишко»?.. Нет, молчать. Как те обезьяны — ничего не вижу, не слышу, не говорю. В русском языке отрицание правильное, а у нас — нет… Ну, что за форма — «ich sehe niemanden», дословно — «я вижу никого», глагол стоит в позитиве, а на самом деле действие должно быть отрицануто — «не вижу никого»… нет, отрицато… ведь отрицать — отрицнуть?.. Ох, лучше бы правда отменили глаголы!..
До отхода было ещё минут десять, и полковник решил выйти наружу. Но я боялся, что появится Исидор с другими, и остался стоять в вагоне у открытого окна, а полковник, выйдя на перрон, стал о чём-то шутить и шептаться с проводницей, которая охотно смеялась его словам. Потом он придвинулся к моему открытому окну, чтобы сообщить, что спрашивал у проводницы, нет ли в этом суперпоезде какого-нибудь тайного тайского массажа для пассажиров:
— За экстраплату, разумеется… Вообще надо прицепить к «Красной стреле» один вагон с блядями — всем будем хорошо! Пассажиры расслабляются, девочки бабло рубят… цены должны быть повыше, как в поездном ресторане, наценка за движение и транспортировку… за толчки бесплатные…
Вдруг я увидел в толпе Максимыча. За ним ковылял Павел Иванович.
— Тут! — крикнул я.
Полковник отшатнулся:
— Что с вами? — и, заметив приближающихся ветеранов, спросил тихо: — Это что за чучела?
— Это не чучи, это войновые ветераны, где мне арест дали… Я туда! Тут!
— А, эти пьяницы. — И он отошёл к проводнице.
Максимыч, запыхавшись, влез головой в окно:
— Да опоздали из-за чёртова автобуса… Пока Павел Иванович одевался… Вот, тут собрали тебе! Чай, кипятильник, сахарок, булка с колбаской… — и протянул мне тощий мешочек.
Тут радио громыхнуло, что поезд «Красная стрела» отправляется с третьего пути. Максимыч полез в окно обняться. Потом мы обнялись с Павлом Ивановичем, и мне было совсем не противно ненадолго прижаться щекой к его шишкам.
— Приезжайте, Фредя, посидим, поболтаем. Про дядю-опричника расскажете… Жаль, опоздали! Это всё Павел Иванович, никак галстук завязать не мог…
Я похлопал их по плечам:
— Да, будем встретиться… Как дать пить, будем бывать!
Началась предотъездная толкотня — «провожающих просим покинуть вагоны», люди стали входить и выходить, проводники принялись закрывать железки. Я еще раз через окно пожал увесистую лапонь Максимыча — и поезд тронулся. Вот уже проехан почти весь перрон, людей всё меньше, какие-то тюки, ящики, картоны, мусорные баки, рельсы, деревья, домики…
Войдя в купе, я вдруг не выдержал:
— Кажется, этого видел, Исидора… Наци.
— Да? Уверены? — равнодушно переспросил полковник. — Нет? Ну и бог с ними. Мы их всё равно поймаем, зашлём агента — и выловим. Садитесь! — Мельком заглянув в пакетик ветеранов: — Выбросьте это скорей в мусор, чтобы тухлое не было! — Он начал открывать свои баночки-стекляночки.
Коньяк уже был отвинчен.
— Ну, за наше удачное путешествие! Битте, геноссе, эссен, тринкен! Да, я давно хотел спросить — как вас дома в детстве звали?
— Меня? По-разному. Бабаня — Фредя. Папа — Фредди, дедушка Людвиг — Манни… А мама — Маузи…
Полковнику очень понравилось это последнее.
— Ах, как хорошо — Маузи! Как нежно! Это от «маус», мышь? Жаль, раньше не знал, а то бы сказал прокурору: «Этого мышку Маузи надо отпустить домой»! Геноссе Маузи! Прошу! Вот осетринка, масло, балычок, видите, я тоже заговорил как русские — колбаска, сухарики, маслице… Это, конечно, не наша кухня, но тоже ничего…
Я в свою очередь поинтересовался:
— А вас как… в детстве… звать-позвать?
— В детстве? Меня и сейчас мама зовёт Гуга. А бабушка — Гурико, ей 105 лет, она в селе живёт. Вам было бы интересно в Грузию поехать! Уверен, вам там понравится. Мы всех встречаем радушно, хотя некоторые невоспитанные свиньи пьют и едят у нас, а потом уезжают и грязные пасквили сочиняют. Ну, горбатого могила исправит, только для горба надо поглубже яму выкопать…
— А вы знаете… певица Гверд… что-то Гверд…
— Гвердцители? Как не знать? Даже лично был представлен на каком-то банкете. Красавица! Звезда!
— Красивая фамилия.
Полковник начал мазать икру на блинчик:
— Да, древняя, княжеская… А знаете, что означает? «Гверди» по-грузински «сторона», а «цители» — «красный», что выходит?
Я понял:
— Давний предок был такой… с красной щекой… А как будет «Красная площадь»? Цители — что?..
— Цители моэдани.
— А, красный майдан… В Германии много фамилий тоже… вместе два слова… Мы с Алкой в скверушке сидели, говорили, фон Лузерлох, а разгильдяйцы пришли, били… людобилы… людобои…
— Какие разгильдяи? Кого били? Где? — насторожился он.
Я прикусил язык:
— Вообще так… Всякая сбродочь выкрутасывается… — И перевёл разговор: — У нас есть фамилия «Fleischhauer»… кто мясо топором…
— «Рубщик Мяса»? — понял полковник, и мы предположили, что предок этого рода рубил мясо день за днем, год за годом, в дождь и пекло, одно и то же: замах — рубок — треск костей; и сын его делал то же самое, и внук, и правнук…
Разливая по второй, полковник начал разговор об Альпах, о новом доме и о том, как мы будем связываться по компьютеру:
— Я вам по-русски пришлю точное описание, что я желаю, а вы переведите на немецкий, поищите… — но я был занят вкусной твёрдой колбаской и мало слушал его:
— Да, хорошо, делаем…
Полковник подчеркнул:
— Это не то чтобы горит, но и затягивать не следует… Здесь очень уж плохо пахнет… Опасно жить стало, в прямом смысле… Надо уходить на Запад. Не на Восток же?..
И стал говорить, что раньше можно было многое противопоставить Западу, теперь — ничего, только позорное и слепое обезьянье подражание, что Запад по-хозяйски, с презрением, смешанным с жалостью, наблюдает, как Россия движется наобум и на авось, действуя по принципу: пока чеченский петух в задницу не клюнет, мужик в Кремле не перекрестится, где вспучило — туда и меть камнем, не ошибешься… И лучше вовремя уехать, чем потом, когда начнётся затягивание петель на шеях:
— Нет, я не говорю, что у России нет будущего. Это неверно. Будущее есть и у Сахары, и у Бермудского треугольника. Нет хорошего будущего — это будет вернее… А всё потому, что сознание у людей на всех уровнях — пещерное, криминальное, джунглевое… И троглодитство только усиливается… Одно на уме: распил — откат — занос…
Потом он предположил, что в будущем, когда в этих башкириях-татариях придут к власти молодые князья, которые не захотят отдавать нефть и бабло столичным олигархам, Россия может быть развалена на куски — а где столько танков взять, чтобы всех прочь ползущих удержать?
— Нефть в пригоршнях уносить будут, хаос начнётся. Поэтому так дороги сейчас эти поганые погоны, — похлопал он себя по плечам, — что все в менты хотят вылезти, чтобы других терроризировать! «Другого народа и другого продукта у нас нет и не будет, надо расходовать и продавать то, что есть», — думает Кремль и ест то, что есть съесть… И будет есть, пока есть, что съесть. А что сам не съест — дружбаны подъедят… — Он наклонился ко мне, чтобы сообщить, понизив голос: — Я скажу вам больше — в России уже много веков власть с помощью армии, органов и чиновников ведет геноцид своего народа, раньше просто кол, виселица, рубка голов, расстрелы, сейчас — косвенно: уморение голодом, нищетой, болезнями, взятками, поборами… Поверьте мне, я с этим каждый день сталкиваюсь! Коррупцию в России надо узаконить, потому что борьба с коррупцией там, где все коррумпировано, в лучшем случае — донкихотство, в худшем — глупость… Тридцать миллионов чиновников — это факт, и ждать, что они все вдруг исправятся, — утопия. Ведь у нас разрешено любое преступление, нужно только заплатить. Раньше взятка была смазкой, теперь превратилась в само горючее, без неё ничего не едет, всё стоит… Они, может быть, там, наверху, и стараются что-то сделать, но не выходит. С коммунизмом явно не вышло, с капитализмом — тем более, но признать не хотят. Вообще критику, как все ущербные, не любят: не дай бог правду сказать — тут же на дыбы: да как, да мы, да великая держава!.. Самомнения — горы! Да и что в ней такого великого? Размер? Как в том анекдоте — «он не выше, он длиннее»… А без критики общество не стоит, как вы понимаете…
