Уильям Бойд - Нутро любого человека

Сегодня задумался вдруг о Дике Ходже, вспомнил совет насчет поведения в обществе, который он дал мне когда-то на случай, если я вдруг попаду на какой-нибудь званный обед — поддерживай разговор. Нет ничего проще, заявил Дик: чтобы беседа не прерывалась, просто ври напропалую. Скажи, к примеру, женщине справа от тебя: „Я ужасно страдаю от бессонницы, — а как спится вам?“. Или поведай, что прежний муж твоей жены грозится тебя убить. Или что неделю назад на тебя напали грабители. Скажи, что был знаком с одним из тех, кто погиб в недавней авиакатастрофе, или что слышал, будто член королевской семьи обратился в ислам. Разговоры на этих обедах по большей части настолько скучны, что ты на долгое время прикуешь к себе жадное внимание аудитории. Этот прием никогда не подводит, сказал он.

Интересно отметить, что надругательство над памятью отца Габриэль практически не пробудило в Сент-Сабин сочувствия к ней. Норберт пожимает плечами — Les jeunes. Дидье и Люсетт замечают, что такое случается. Только Жан-Робер говорит, что, возможно, у кого-то имеется зуб на ее отца. Жан-Робер перебрался в Сент-Сабин в 1950-х и потому о годах войны ничего не знает, однако, ему удается — посредством ряда красноречивых изменений интонации и гримас, которые он состраивает, намекнуть на то, что Сент-Сабин хранит немало мрачных секретов. Он слышал определенные разговоры: „Кое-кто из людей, стариков…“. Дальше этого он не идет.

Это же самое я, в следующий рыночный день, обнаружил и сам, приглядываясь к старожилам, стоящим группками и беседующим. 1940–1944: почти у каждого, кому за шестьдесят, есть что порассказать о жизни Сент-Сабин во времена Оккупации. Некоторых из этих пожилых людей я хорошо знаю, однако на эту тему они разговаривают с большой неохотой, — а я вовсе не хочу переворачивать камень, чтобы посмотреть, какие блеклые и квелые, перепуганные создания корячатся под ним.

Я заговорил об этом с Люсьеном. Он засунул руки в карманы и уставился в землю.

— Это просто позор, — понукал его я. — Она удивительно милая женщина. И очень расстроена.

— Еще бы, — сказал Люсьен. — Но только было ли у нее разрешение?

— Разрешение на что?

— Прежде всего, на сооружение такого мемориала.

— Это ее владение, она может делать в нем все, что хочет. Ей не требуется разрешения, чтобы почтить память отца.

Люсьен взглянул на меня в упор:

— По моему опыту, если ты оказался в чужих краях, всегда лучше спрашивать разрешения.

Потом он улыбнулся, показав свои красивые серебряные зубы, и пригласил меня к обеду.

Зимы по своему очаровательны здесь, почти как лето. Поутру я первым делом иду к очагу и развожу новый огонь на углях, оставшихся от вчерашнего. Кладу на них горстку sarments[246] и сверху немного щепы — несколько взмахов мехами и готово. Когда занимается пламя, я помещаю за него пару расщепленных поленьев. Ходж и Боузер любят сидеть и смотреть, как я разжигаю огонь, а увидев, что тот разгорелся, уходят, как если бы пламя служило сигналом, показывающим, что можно начать день. Здесь случаются сильные морозы, которые могут длиться несколько дней — окрестный ландшафт белеет и стынет, точно укрытый снегом.

Зима выявляет мощное, сложное, мускулистое строение древнего дуба. Как будто старик сбрасывает с себя пошитый на Савил-Роу костюм, — оставаясь не менее внушительным в зрелой своей наготе.

На прошлой неделе Габриэль установила новую доску — чеканного металла — врезала ее в стену, а нынче утром доска оказалась вновь обезображенной кислотой и дегтем. Когда я приехал к ней, Габриэль безудержно плакала, и я вызвался поговорить от ее имени с мэром. Она была очень благодарна, так что я условился с Янником Лефрер-Бруно о встрече в ближайшую среду.

Я сознаю, что, хоть эти два происшествия меня непосредственно не затрагивают, я оскорблен ими не меньше, чем Габриэль. Знаю, никакая община не совершенна, однако нападения на мемориал Габриэль, приоткрывают новую сторону Сент-Сабин, сильно меня расстраивающую. Ясно, что жители деревни владеют какой-то мрачной, постыдной тайной, которая была раскрыта в 1944-м не без участия Бенуа Верделя — за чем, возможно, последовала некая кара, — и столь же ясно, что ярое негодование против него продолжает сохраняться до сей поры. Я чувствую, что вот-вот обращусь против друзей, против моей семьи: не хочется выяснять, что тут творится, но, похоже, выбора у меня нет.

Разговор с Янником Лефрер-Бруно получился не из приятных. Он предложил мне выпить, я отказался — хотел, чтобы все выглядело формально, официально. Я спросил, имеет ли он какое-либо представление о том, кто повредил мемориальную доску мадам Дюпети; он ответил, что никакого — быть может, вандалы? Я сказал, что не верю ему, что не сомневаюсь — практически каждый в деревне знает, чьих это рук дело, но все покрывают виновного. Я произнес слово „коллаборационист“, и он устало покачал головой.

Я Л-Б: Вы позволите дать вам совет, месье Маунтстюарт?

Я: Помешать вам я не могу.

Я Л-Б: Оставьте все это. Вас оно не касается. Вас здесь любят. Пожалуйста, не ввязывайтесь больше ни во что. Все уладится само собой.

Я: Как типично. Однако вы не правы: человек должен брать на себя ответственность за происходящее в жизни. Просто поворачиваться ко всему спиной бесполезно.

Он еще раз попросил меня оставить все как есть — с негромкой страстностью, лишь усилившей мои подозрения. Я напомнил ему о моей профессии и заявил — признаюсь, не без некоторой хвастливости, — что это как раз такая история, какую писатель может легко сделать всеобщим достоянием, еще и приукрасив.

Янника Лефрер-Бруно такой поворот разговора, похоже, искренне огорчил и задел, он опять попросил меня отступиться — нет никакой нужды сообщать что-либо прессе, подобный шаг был бы совершенно несоразмерным случившемуся. И я увидел в его поведении все мелкие, постыдные компромиссы политической жизни, какой бы ни была она скромной и ограниченной. За всем этим стоит некто, обладающий определенной властью и влиянием, а Я Л-Б безнадежно завяз между ним и всеми прочими. Даже он не осмеливается обнародовать относящиеся к военному времени тайны Сент-Сабин, и это при том, что принадлежит он к поколению, ничем себя в ту пору не запятнавшему.

Покинув mairie и шагая по деревне домой, я чувствовал, что все глаза устремлены на меня, как если б я жил на Сицилии, и имел дело с некой мрачной историей убийств, совершенных мафией, и их сокрытия, с бессмертным обетом omerta[247]. Впервые с тех пор, как попал сюда, подумываю о том, чтобы уехать.

Сверкающие, восхитительные закаты, расчерченные совершенными горизонталями инверсионных следов высотных реактивных самолетов.

Мы с Габриэль разработали план. Доска будет очищена, восстановлена и со всевозможной помпезностью возвращена на место. Затем, после того, как она вернется на стену, я стану прятаться в рощице напротив ворот и следить за проходящими мимо людьми. Габриэль протестует, — и я понимаю, что она думает: вы слишком стары для этого, — но не желаю ничего слушать. С полуночи до 2 утра, этого будет достаточно. Я уверен, что мы поймаем виновных — однако, что потом?

Сегодня после полудня отыскал за плотным кустом ежевики идеальное место, с которого открывается хороший вид на ворота, стоящие ярдах в тридцати от него, за дорогой. Уложил там пластиковую плащ-палатку и спрятал под упавшим деревом полбутылки бренди. Темнеет в это время года в 9:30, в 10[248], минимальная температура, по прогнозу, 8–9 градусов. Надо будет потеплее одеться.

Первая ночь — сообщить нечего. В общем и целом, лес навевает после полуночи какое-то волшебное ощущение. Ночь стояла холодная, но я время от времени согревался глотками обжигающего коньяка. Усталости не испытывал: адреналин поддерживал во мне состояние бодрствования и настороженности. В качестве рудиментарного оружия я прихватил с собой кочергу из моего очага — не то чтобы я собирался воспользоваться ею, но все же, с ней я чувствовал себя увереннее. Рощи полны движения — шорохов, хруста — несколько мгновений я питал уверенность, что некто подбирается ко мне сзади. Я ощущал присутствие крупного тела, раздвигавшего ветви, продиравшегося через подлесок, однако в конце концов, сообразил, что это, должно быть, олень. Между полуночью и двумя я насчитал семь машин и два мотоцикла; в последние полчаса все было совсем тихо. Каждый раз, увидев, как фары автомобиля освещают деревья, я чувствовал, что старое сердце мое подпрыгивает от волнения. Помню, когда я чувствовал себя точно так же: во время моего ночного прыжка в Швейцарию, в 44-м — за несколько месяцев до того, как Бенуа Вердель освободил Сент-Сабин.

При возвращении домой Ходж и Боузер поджидали меня в прихожей, — взволнованные и раздраженные моим необычным поведением. Ходж так разобиделась, что не позволила себя погладить.