Эдуард Тополь - Русская дива
— Товарищ полковник, опаздывает наш «любожид». Уже 14.05!
— Ладно. Никуда не денется. Жди, — вяло ответил Барский и положил трубку.
Он сидел на третьем этаже в кабинете начальника таможни майора Золотарева, который по случаю визита такого высокого гостя выставил на стол «боевые» трофеи: армянский десятилетний «Арарат», рижский «Бальзам», черную и красную икру и прочие деликатесы, изъятые вмеcте с роскошной фарфоровой и хрустальной посудой у эмигрантов, которые вечно пытаются утащить с собой куда больше, чем дозволено правилами. Впрочем, коньяк, икра, шампанское, посуда — это пустяки, мелочь и рутина, это чуть ли не в каждом еврейском чемодане. А главные находки таможни, которые Золотарев называл «моя коллекция» — вот, слева, в застекленном шкафу. Тут и легендарная чугунная мясорубка, из которой в прошлом году бдительный таможенный инспектор извлек бриллиант в двенадцать карат. Этот бриллиант вмеcте, кстати, с яйцами работы Фаберже и другими драгоценностями, ушел, конечно, так высоко «наверх», чуть ли не к дочке Брежнева, что никто и не вспоминает о нем. Зато мясорубка осталась. Тут и серебряное перо поэта Некрасова, премия Сибирского Академгородка барду-диссиденту Александру Галичу, изъятое у него при эмиграции. И доски шестнадцатого века для икон. И старинные тульские самовары с медалями парижской и миланской выставок. (И даже костяной стульчик, сделанный из моржовых пенисов и конфискованный у автора этих строк.)
Представляя Барскому эту коллекцию и развлекая его анекдотами на тему «Абрам велел Сарре спрятать золотое кольцо — ну, вы понимаете, куда…», Золотарев нервно поглядывал на часы, а затем не выдержал:
— Олег Дмитрич, там у ребят самая запарка. Можно, я спущусь проверю?
Барский отпустил его легким жестом и мысленно усмехнулся: не может майор оставить таможенных инспекторов без догляда, боится упустить свою долю в тех сумасшедших взятках, которые суют им евреи, чтобы вывезти свои пожитки.
Оставшись один, он допил свой коньяк и посмотрел на вновь зазвонивший телефон. Скорей всего, это опять Фаскин — теперь, конечно, с докладом, что Рубинчики явились, не запылились. Но Барский не снял трубку. Плевать на этого Рубинчика! И вообще, ему, Барскому, не в кайф весь сегодняшний день — и эта таможня, и услужливый Золотарев, и его подхалимский коньяк. Вон за окном, на летном поле, рулят, выходя на взлетные полосы, бело-сине-серебристые лайнеры «Ал Италии», «Эйр Франс», «Бритиш Эйрвэй» и «Люфтганзы». Все они летят туда, куда вчера уехала Анна…
Только сейчас, глядя на метель, штрихующую летное поле и дальний ельник косыми белыми стежками, понял Барский, как пусто и муторно стало ему в Москве без Анны. А он, идиот, хотел, чтоб она быстрей уехала, и пробовал клин выбить клином! Но неужели действительно существует эта так называемая «страсть», о которой пишут в книгах? И неужели эта странная тоска, маета души и нестерпимая жажда просто видеть любимую женщину, быть рядом с ней, держать ее за руку и целоваться с ней под метельным снегом — неужели это и есть любовь, которая настигла-таки его, прожженного сорокалетнего циника и холостяка, как настигает взрослого человека какая-нибудь детская болезнь — корь или ветрянка, которая обошла его в детстве. Но взрослые болеют мучительней детей — с высокой температурой, с ознобами души и тела. И такую болезнь не заглушишь ни работой, ни коньяком, ни другими бабами. Барский понял это сегодня ночью, когда ни выпивка, ни секс с секретаршей Булычева не разжали душу, а, наоборот, сделали все еще паскудней, муторней до блевоты. Именно сегодня он вдруг ясно понял, что ему не избавиться от этой раковой опухоли в душе, что он сведет себя с ума миражами любовных утех Раппопорта с Анной. Сегодня она проехала Брест, и уже завтра, максимум — послезавтра, Раппопорт будет обнимать ее в Вене, таскать по венским ресторанам и операм и целовать на шелковых простынях венского «Шератона». «Нет, нет! Я не выдержу этих миражей, лучше бы я убил ее!» — кричал себе Барский.
— Товарищ полковник, уже посадка, а его все нет!
— Что? — Барский оторвался от окна и повернулся к двери, там стоял капитан Фаскин.
Но прежде чем Фаскин успел повторить свой рапорт, радио доложило ржавым металлическим голосом: «Заканчивается посадка на самолет, следующий рейсом двести тридцатым «Москва — Вена». Повторяю: заканчивается посадка…»
Барский посмотрел Фаскину в глаза, и оба они разом подумали об одном и том же: ушел Рубинчик! Через другую таможню ушел и увез свою рукопись!
Барский нервно схватил телефонную трубку и уже через минуту говорил с Брестом. Начальница брестской таможни капитан Васько низким прокуренным голосом доложила ему, что пассажир Иосиф Рубинчик сегодня утром зарегистрировался в очередь на проверку багажа. Но не только не проехал Брест, а даже таможню еще не проходил.
— А Анна Сигал? — словно бы невзначай спросил Барский.
— Сигал? Сейчас посмотрю…
И пока там, в Бресте, капитан Васько шуршала списком, Барский вдруг поймал себя на том, какими нервными от волнения пальцами он чиркает спичкой и прикуривает в ожидании, казалось бы, такой простой информации. И с каким напряжением прижимает к уху телефонную трубку.
Наконец капитан Васько сказала:
— Сигал Анна Евгеньевна. Нашла такую. С собакой. Тоже стоят в очереди на завтра. Их чего — проверять с пристрастием?
И вдруг счастливая мысль озарила Барского.
— Минутку! — сказал он в трубку и повернулся к Фаскину. — Живо к диспетчеру: узнай, что сегодня летит до Бреста. — И уже совсем иным, веселым голосом сказал в трубку: — Как вас звать, капитан?
— В каком смысле? — настороженно спросил низкий голос капитана Васько.
— Да в самом прямом! Как вас зовут?
— Елена. А что?
— Значит, так, Лена, — сказал Барский с улыбкой. — Я к вечеру буду в Бресте. До моего прилета ни Рубинчика, ни Сигал на досмотр не брать!
— Сегодня московский самолет уже пришел, товарищ полковник, — сухо сообщила Васько.
— Не важно! Я прилечу. Не знаю, каким рейсом, но к ночи буду! И без меня ни Сигал, ни Рубинчика не таможить! Это приказ, вы поняли, Лена?
— Так точно, товарищ полковник, — все тем же официальным тоном сказала Васько. — У нас сегодня и так, и так поездов больше нету.
— Отлично! — Барский положил трубку и оживленно прошелся по кабинету. «А вот те по локоть, господин Рубинчик! Ты думал меня надуть и вывезти свою рукопись через Брест в какой-нибудь мясорубке? А я сегодня буду в Бресте и рассчитаюсь с тобой за все — за срыв операции «Дева», за Олю. И вообще, к чертовой матери эту меланхолию и хандру! Месть вкуснее хлеба и слаще любви! Как вы сказали, Анна Евгеньевна? «Разве мои отношения с мужчинами угрожают безопасности нашей Родины?» А вот и угрожают! Мне угрожают!»
И вдруг он замер на месте от новой идеи. Анна еще здесь! На его территории!
А Раппопорт уже, конечно, в Вене, и ждет ее с цветами! «Но вот вам хрен, мистер с тремя «п»! Анна будет — ни мне, ни тебе! Ты оставил в Москве легенду о том, как обыграл КГБ и меня, Барского, как Каспаров Карпова. Но турнир не окончен! Я допишу этой легенде новый финал! В нашем оперативно-техническом управлении, кроме рицина, который действует мгновенно, есть и другие средства, действующие через сутки…»
— Товарищ полковник, — возник в двери капитан Фаскин, — в Брест можно лететь из Внукова, через Минск и Барановичи.
62
К вечеру Рубинчик прошел все, что прошли прибывшие до него эмигранты. Тщетные поиски хоть какой-нибудь информации о процедуре пересечения границы. Вынужденная уплата грузчику Стаху четырехсот рублей только за запись на завтрашний таможенный досмотр. («Яуреи, вы уси уидэтэ! — вещал этот Стах на ломаном русско-украинско-белорусском диалекте, возникая откуда-то с тылов вокзала и успокаивая толпу, бурлящую у закрытых дверей таможни. — Уси поидэтэ абы гроши! Маете гроши — поидэтэ! Нэ маетэ — почивайтэ!») А после взятки этому Стаху — снова тщетная очередь за билетами до Вены, потому что через Варшаву ехать нельзя, там при спешной пересадке с поезда на поезд польские грузчики-антисемиты отнимают всю валюту и еще разбивают ваши чемоданы, чтобы вещи выпали, а собирать эти вещи вам некогда — поезд уходит. И уже к пяти часам, к сумеркам, — последние безуспешные попытки снять в Бресте комнату хотя бы для Нели и детей. И дело было не столько в баснословной стоимости этих комнат, сколько в распространившихся среди эмигрантов сведениях об опасности таких ночлегов. У одного эмигранта во время такого постоя украли все деньги, и человеку даже некогда было заявить в милицию — спешил на поезд до Вены. У второго вытащили из чемоданов все ценные вещи, и он только во время таможенного досмотра увидел, что в его чемодане вместо фотоаппарата утюг, а вместо меховой шубы — драная телогрейка. У третьих хозяева-антисемиты подсыпали детям в манную кашу не то дуст, не то толченое стекло, а в Варшаве их даже в больницу не приняли. А какая-то семья вообще пропала…
