Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча
Весь этот год пролетел, как одно мгновенье. Каждый день начинался с пляски, пляской же и заканчивался. Проснувшись к полудню, подруги мои, не одеваясь, "кушали кофий" с коньячком и как были голенькие, принимались наяривать разудалый канкан, задирая ноги к потолку и напевая хором: Люблю военных, военных, военных! Больших и здоровенных, больших и здоровенных! Это была как бы прелюдия к дальнейшему веселью. Затем включались самбы, и квартира превращалась в нечто среднее между русским забубенным кабаком, игорным домом и бразильским карнавалом. Там постоянно тусовался народ, пили, курили, плясали, трахались и играли в карты, ибо Верка с Ларкой были еще ко всему прочему заядлые преферансистки. Я же, поскольку в карты не играл, да и плясок долго не выдерживал, то закрывался в предоставленной мне комнате и читал книжки. А сам весьма ревниво прислушивался, что происходит в гостиной:Играют? Пьют? Трахаются?
И всё больше и больше становилось не по себе от мысли, что мою
Веруню, кроме меня, имеет еще энное количество людей прямо в моем присутствии (правда, в соседней комнате). В общем, начала меня точить элементарная ревность. Не долго я выстоял в позе Виталика
Слонимского, тем более, что привел к Кондрашовой своего коллегу по редакции, португальского журналиста Эрнандеша, который работал у нас стилистом и правил наши пьяные переводы. У португальца была любовь со здоровенной 18 летней девицей, по кличке Акселератка, которую он жутчайше ревновал абсолютно ко всем, включая даже меня, хотя я эту кобылу в упор не видел. Но Эрнандеш подобного уразуметь не мог. Он был такой маленький, шустрый – типичный португалец, и очень любил огромных русских бабищ, считая, повидимому, что все их должны обожать так же как он. А на Акселератку настолько запал, что сама мысль о том, что у кого-то на неё элементарно может не стоять, в его голове просто не умещалась. И так он всех своей ревностью достал, что она и мне передалась, как зараза, так что сам я начал Веруню ревновать и в полном смысле слова страдать. Вечерами возвращаюсь домой, смотрю на окна, как герой знаменитой песни Утесова "и дыханье затая, в ночные окна всматриваюсь я". Всматриваюсь и гадаю:одни там подруги мои сидят, или трахаются в компании? А если трахаются, то на сей раз с кем? И столь муторно на сердце становилось от мысли, что, ведь, наверняка не одни, наверняка трахаются, а мне сейчас предстоит шмыгнуть мышкой в свою комнату и ждать там общего ухода, чтобы получить от них порцию секса. Правда, я тогда, говоря сам с собой, терминами оперировал более простыми и народными. Вот, мол, – думал, – опять останется мне доябывать то, что другие не доебут. Но тем не менее, внешне все так и шло гладко, весело, без эксцессов.
Гремела музыка, бесконечной чередой шли гости, лились рекой водка, вина, коньяки. Мы их закусывали вкуснейшими среднеазиатскими деликатесами, которые папа регулярно поставлял через порученцев. Я уже привык спать в постели сразу с двумя ласковыми и доступными бабенками и убеждал себя, что это и есть та полнота жизни, к которой надо стремиться.
В мае приезжала в Москву Мирка Кравцова, посетила меня в Южном порту. Выпили за знакомство, и девки тут же начали ей со смаком рассказывать, как мы трахаемся втроем. Мирка была шокирована до глубины души и, вернувшись в Питер, рассказала всей нашей бывшей филфаковской компании, что "Лесник живет в Москве с двумя безобразно молодыми и безобразно развратными девицами". Рассказ сей не прошел мимо ушей двухметрового друга моего Женьки Боцмана. Он тут же прикатил навестить меня в Москву, и я ему широким жестом подарил их обеих, так что мы все четверо несколько суток не вылезали из-под общего одеяла. Боцман сам здорово приторчал от такого необычного варианта. Чувствовалось, что они ему не часто попадались, несмотря на его столь продвинутый жизненный секс опыт. Впрочем, написав, что мы "несколько суток не вылезали из-под общего одеяла", я преувеличил. Вылезали же, конечно, чтобы сделать в траханье перерыв, пройти на кухню и под веселые байки продолжить застолье перед очередным нырком в койку. Запомнилась, кстати, весьма смешная история из жизни Боцмана, которую сам он поведал нам именно тогда под водочку и среднеазиатские деликатесы.
Достала, – рассказал Кузьмин, – меня одна бабенка на работе.
Просто проходу не дает. Открытым текстом спрашивает, когда же я её трахну. Чувствую, не избежать. Придется сдаваться. Тем более, что бабеночка-то, хоть и не первой молодости, под сорок с хвостиком, но весьма даже из себя ничего. Жди, – говорю, – меня завтра в полдень.
Я скажу жене, что, мол, поехал в институт, реферат повез, а сам к тебе.
И надо же было случиться, что с утра за завтраком съел какую-то гадость. Живот у меня взбунтовался, и началось, черт те знает, что.
Причем скрутило как раз перед самым её парадником. Да так, что еще чуть-чуть и все! В штаны наложу. Чувствую, путь только один: к ней наверх. Подбегаю к лифту, тот занят. Я – пулей на её пятый этаж, ибо уже – на последнем пределе. Звоню как сумасшедший, а она мне дверь открывает такая вся томная, намарафеченная, в крутом пеньюаре сексуальном. С порога – ко мне на шею и шепчет в ухо: "Тише, тише, я здесь, я здесь, нетерпеливый ты мой!" Я же, весь запыхавшийся, её отталкиваю и с выпученными глазами хриплю: Где сортир?!
Она от полного обалдения таким началом рот раскрыла и только рукой жест смогла сделать в глубь квартиры, мол, там. Я туда и бросился. Сижу, облегчаюсь, а оно все не кончается. А я все так и сижу, и только одна мысль в голове: Откуда в простом советском человеке может быть столько говна? Сижу и от нечего делать смотрю на часы, а те у меня с календариком. Вдруг, меня, как обухом по голове:
Сегодня же пятнадцатое! Ведь именно сегодня вечером мой научный руководитель улетает на три месяца в Стокгольм, и именно сегодня до часу дня он велел мне принести тот самый реферат, который я, сдуру собрался нести ему завтра. И еще, помнится, подчеркнул, что ровно в час он из института уйдет. А сейчас уже пол первого. Так что мне бежать сломя голову и ловить такси, иначе моя защита отодвинется до греческих календ.
Я кое-как все дела закончил, штаны напялил, из сортира выскочил, на бегу в щеку её чмокнул и только успел сказать: "Прости, дорогая, потом всё объясню!" И удрал. Вот такая у нас с ней вышла любовь. Теперь в институте, как её вижу, за колонну прячусь, благо у нас их там везде понатыкано.
Рассказ Боцмана, как бы сказал Бокаччо, был встречен радостным смехом, и веселье продолжилось. Оно в том доме вообще прекращалась только в дни редких наездов из Средней Азии папы или мамы. Тогда все исчезали, и мне тоже приходилось уходить в свою еще не разменянную вешняковскую квартиру. Родителям я был официально представлен, как жених и поначалу, вроде, понравился. Потом, правда, папа по своим каналам нарыл на меня солидный компромат, докопался до ангольских подвигов и весьма настойчиво рекомендовал дочке жизнь со мной не связывать, мол, он – в полном говне, и в ЦК на нем крутые телеги висят.
Но тем не менее ситуация катилась к загсу, что, врать не буду, доставляло мне определенное удовольствие. Но тут на моё великое счастье снова появился мальчик по имени Митя, как когда-то в Анголе.
Тот иркутский Митечка летчик спас меня от соединения судьбы с медсестрой Валькой, а этот, московский преферансист, точно так же спас, избавив от генеральской дочки. Закрыл своим телом (вернее, определенной его частью) Веркину мохнатую амбразурку и принял её огонь на себя. Привели Митяя в кондрашовский дом карточные партнеры моих подруг в марте 81 года с целью расписать пульку, и Верка как-то вдруг сразу жутко в него влюбилась. Настолько, что в загс решила отправиться с ним. Мне же была дана полная отставка.
Правда, ровно через год мужа она тоже прогнала, мотивируя тем, что мол, член у него уж больно маленький. Раньше, мол, он неуёмной
ёбкостью некомплектность свою компенсировал, но сейчас, якобы, прыти настолько поубавилось, что она его совсем не ощущает, и дальнейшего смысла в замужестве не видит. Сначала она мне все это в курилке нашего издательского коридора рассказала. А через пару дней пришла в редакцию, при всех погладила по лысине и нежно говорит: Лесничок, я Митьку-то совсем прогнала, снова будем вместе жить.
Бабы наши редакторские, зная, как я страдал по ней год тому назад, аж обалдели и стали спорить, вернусь к Верке или нет. Однако, за год-то успел я вылечиться от неё капитально. Тем более, что к тому времени, к марту 82 года, у меня самого молодые ядреные девки шли косяком в моей собственной, наконец-то разменянной квартирке на первом этаже хрущевской пятиэтажки на улице Плеханова, в жутчайшем заводском районе Перово. Правда, от предложения "жить" я сразу не отказался, но и выполнять его не спешил. Просто стал к ним время от времени заходить и снова трахаться, но уже, не как "жилец", а как случайный гость, забредший на половой огонек.
