Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы
— Мама пришила, но опять оборвали.
— Кто? Покажите! — побагровел военрук.
Фимчик молчал и думал: взрослый, а не понимает. Покажи — убьют!
— Хорошо! — сказал военрук. — Надеюсь, ответите, как называется вот это, — и ткнул пальцем в затвор.
К винтовке Фимчик относился с подозрением и страхом. Он видел убитых в лужах крови, видел ужас на лицах людей в Варшаве, помнил свист бомб и вопль, а голод… Уж что такое голод — никто лучше Фимчика не знал. Он ненавидел войну, кровь и орудия убийства. А на винтовке, на штыке, какие-то желобки для стока крови! Нет, Фимчик не любил винтовку и выкрикнул единственное, что знал:
— Стебель, гребень, рукоятка!
— Скажите хоть, — тяжело вздохнул военрук, — чем винтовка поражает противника?
— Винтовка убивает пулей, — ответил Фимчик и для ясности добавил: — которая из нее вылетает.
Военрук печально закивал:
— Эх, Гольфштейн, Гольфштейн! Никогда из вас не получится настоящий солдат.
Фимчик и сам знал, что не получится, и не печалился. Следующим вышел Бураков и браво выкрикнул:
— Винтовка поражает противника штыком, огнем, прикладом!
У Буракова штаны из студебеккеровского брезента, при ходьбе издают «жви-жви», и ползать в них сто лет можно, как говорил военрук. Бураков ладно и пополз, сбив пилотку на затылок и волоча винтовку за треньчик.
Бураков получил «пятерку», Фимчик-Вонючка — «двойку».
* * *После уроков они отправились за сетью. В улочке меж глинобитных дувалов к ним присоединились трое из 6 «Б».
— Ребята, а куда? — спросил Желудь. — На верхние арыки? Там бычков видимо-невидимо.
Они промолчали. Но каждый видел себя в урюковых садах в прохладе и тиши. Вода на арыках вспухает из глубин шоколадным узором. Там страшно, мутно, но рыбы зато…
— На реку! — скомандовал Бураков.
Можно и на реку. Даже еще лучше. Вода на реке прозрачная, ледяная среди ослепительно белых раскаленных голышей. Заводи, бутылочно-зеленые, вьют воронки, расползаясь шипящим кружевом. На перекатах река сплетается в белую полосу, ревет. На берегу они придавят учебники горячими камнями, закатят штаны — и в реку! Вода будет бить в щиколотки, леденить, курчаво завиваться за ногами. Бураков и Законник спустят белую сеть в зеленый поток. Остальные будут бросать камни, приглушенно ухающие в дно, когда поднимут сеть… Там сверкающие как сабли «маринки», там голубые бычки будут пыжиться на черных парусах плавников, и всем хватит. Ведь Фимчик же сказал! Они с надеждой ласкали взглядами затылок «своего» Фимчика. Прилипала восторженно спросил:
— Ребята, а на чем жарить будем?
Ему дали затрещину, и он замолчал. Они цветастой стайкой шли тутовой аллеей среди хлопковых полей. Никто не выбивал портфели, не вспарывал ногами белую пыль. Впереди Фимчик с локтями в ссадинах, они за ним. На развилке Фимчик повернул от дома.
— Куда? — спросил Бураков.
— Хлеб купить.
— Имеет право, — сказал Законник.
На базаре у инвалидов Фимчик купил буханку. Желудь разворачивал одеяло над стопками горячих лепешек, тряс лепешки, взвешивая на руке, торговался с киргизками. Он знал в лепешках толк. Десять купил, две «спер».
Они сели в тень у голубой воды хауза. Бураков в пилотку порвал лепешки. Все жевали, не сводя восторженных глаз с Фимчика, говорили о рыбах, о большом соме в омуте под корягой. Фимчик брал кусок, деловито оглядывал и ел, по-крысиному мелко пережевывая. Глаз сосредоточен поверх голов, поверх плоских крыш. Он не видел, не слышал, он ел. Живот Фимчика выполз, он погладил его, и все улыбнулись. Желудь сказал:
— Ну, рыбачки, а теперь…
И все поняли, что значит «теперь».
* * *Фимчик жил за кладбищем в кривой и столь узенькой улочке, что оси арб прорезали шрамы в стенах дувалов. Фимчик ударил цепочкой в дверь и тягуче прокричал:
— Апа! Апа-ю!
В щели появился глаз, загремел запор, и Фимчика впустили. Ребята переглянулись, стали ждать под тутовым деревом.
Жгучие лучи сникли, кибитки и дувалы приобрели тень. Они ждали. Солнце уже коснулось малиновых песков. Они ждали. Желудь влез на шелковицу и со слезой известил:
— Он дома, стоит как Наполеон!
Они оседлали дувал и увидали Вонючку. Он стоял в окне в сумраке кибитки, палец в ноздре, взгляд печален.
— Выходи! — крикнул Бураков. — Хуже будет.
Фимчик молча моргал.
Они корчили рожи, свирепо сучили кулаки, водили по горлу.
— Ну, гад!..
Бураков сощурил веки и прошептал:
— Братцы, сети нет. Вонючка обманул.
Он уходил первым с праведным гневом. Его обманули! И кто! Кто? Вонючка, какой-то польский еврей! Буракову хотелось плакать, но он до белизны сжимал кулаки, держался. Следом пылила молчаливая ватага. Лбы нахмурены, зубы стиснуты, во взгляде одно: «Казнить Вонючку!»
* * *На другой день Фимчик не выходил на перемены. Уроки казались короткими, и время неумолимо несло к этому ужасному «после уроков». Он вымученно улыбался, когда Прилипала катался по полу и кричал: «Фу! Воняет!» И девчонки, зажав носы, вторили: «Фи!» Стоило учительнице отвернуться, как в затылок попадали огрызок или мел, раздавался смешок. Фимчик не реагировал — это не страшно и не очень больно. Страшен был Бураков. Воспитанный в традициях Макаренко, он любил «правду», если директор спрашивал, кто разбил стекло, Бураков отвечал правду, глядя в глаза. И как же любили этот прямой и честный взгляд учителя! Фимчик под этим взглядом цепенел. Он знал, что преступил. Он был один, против него — все.
Отзвенел звонок. Класс опустел, и Фимчик с учительницей остался один среди пустых парт. Учительница проверяла тетрадки, Фимчик с ужасом поглядывал в окно: там рожи, кулаки, маячат золотой вихор и пилотка Буракова. Учительница не видела, не слышала. Она пропускала ошибки в тетрадях и вытирала слезы. Ей пришла похоронка, и руку охватывала траурная лента.
Потом Фимчик шел за учительницей домой и нес ее портфель. Их преследовали, прячась за углами. У дома учительница попрощалась. Фимчик остался один в тупичковом переулке, положил в пыль книги и стал ждать. Преследователи, молчаливые, праведные, надвигались стеной. Бураков жадно докуривал, глаза сужены, «жви-жви» трут студебеккеровские штаны, он поправил пилотку. Ужас достиг предела, бросил Фимчика к двери. Он заплакал, застучал в выдубленные доски. Дверь была на запоре. Фимчика оторвали цепкие руки, бросили в угол.
— Москва слезам не верит! — сказал Законник. — Где сеть?
— Мама не дает, — давился слезами Фимчик, — говорит, единственная память о папе… Мы потеряли карточки… А хлеб я принес, — и вытащил обгрызенную буханку.
— Обмусолил, — сказали за спиной.
— Ты, Вонючка, обманул весь класс, — прошипел Бураков. — Ты враг.
— Бить до крови, — сказал Законник.
И Бураков ударил. Голова Фимчика метнулась на плечико. Бураков ярился, бил. Фимчик выл. Его поднимали и били. Били в спину, в синий живот. Наконец из угла рта выполз кровавый червячок.
— Кровь пошла, — констатировал Законник. — Казнь прекратить.
Они, возбужденные и багровые, засунули книги за пояса и ушли, полные праведного гнева. А Прилипала стервятником навис, разглядывая кровь, и прошептал:
— Ну, гад, до завтра! — и побежал догонять своих.
* * *Его били каждый день. Он ползал, собирал учебники, омывал лицо в арыке и шептал:
— Ничего, привыкну, живучий я! А вот к голоду — никак, живот каждый день жрать просит.
Шел в столовую солдаток, тянулся в оконце на иксобразных ножках, протягивал котелок и тихо говорил:
— Тетя Паша! Мне поменьше, но погуще! — И тетя Паша, улыбнувшись, наливала ему лишний черпак. Он ел, и это была радость. Ночью он стонал на полу, под лохмотьями, звал отца и Матку Боску и слезами встречал рассвет. Он ненавидел наступающий день, ненавидел школу, военрука и его винтовку. Бураков лязгал затвором и целил в него, Фимчик видел сощуренный глаз в рамке прицела, жало штыка и черный винтовочный зрачок. Он закрывался ладошками и выл. Весь класс смеялся. Фимчик возненавидел абрикосы, которыми все хрустели, кисло морщась. В него летели белые косточки. Он ненавидел последний звонок, возвещавший ужас побоев, и мучителей своих за окном, смеющихся в том радостном и солнечном мире. Фимчик возненавидел весь белый свет и молил Бога, чтобы попасть под арбу и чтобы колесом переломило кость.
Стая уменьшалась. Уже преследовали лишь двое: впереди Бураков, за ним, спотыкаясь с портфелем в руках, Прилипала. Бураков со стиснутыми кулаками и брезгливо запеченной гримасой надвигался из-за угла. «Жви-жви», нагнетали первобытный ужас брезентовые штаны. Фимчик смотрел полным нечеловеческого страдания карим глазом и тихо попросил:
— Бураков, не бей! Рабом век буду!
Бураков помолчал, соображая.
