Александр Проханов - Последний солдат империи. Роман
— А я слышал, товарищ, что металл, из которого я сделан, хотят отдать православной церкви на отлитие колокола. Что лишь подтверждает закон круговращения вещества в природе. Ибо я был отлит из меди большого колокола, переданного прихожанами Вологды в дар революции.
— А где товарищ Маркс? Не вижу товарища Маркса! — патетически вопрошал памятник Юрию Гагарину из нержавеющей стали, приставший на цыпочки, озирающий с высоты Москву.
— Спрятался, — мрачно ответил Тимирязев на Тверском бульваре, кивая в сторону Театральной площади, где стояла огромная каменная глыба, в сердцевину которой, как в пещеру, забился Маркс.
— Суки!.. Гады!.. Фашисты!.. — захлебывался гипсовый летчик в комбинезоне, летных очках, с планшетом, ненавидя захватчиков, готовый направить подбитую, пылающую машину в мастерскую известного скульптора, где уже лепились скульптуры царей, генерал-губернаторов, царских министров-вешателей.
— А я считаю, спорт был, есть и будет. Спорт вне политики. Это здоровье нации, — спокойно рассуждала девушка с веслом, чьи проступавшие сквозь купальный костюм гипсовые соски облюбовали для отдыха два воробья.
— Дорогие братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои, — памятник Сталину у Кремлевской стены говорил негромко, с сильным грузинским акцентом. — Решение, которое вы сейчас услышите, далось мне нелегко. Политбюро и Государственный комитет обороны приняли постановление об эвакуации памятников за Урал, в районы Западной и Восточной Сибири. Эвакуацию начать сегодняшней ночью, пешим порядком. Ответственным за выполнение плана назначается князь Юрий Долгорукий, которому предписано передать своего коня в штаб обороны столицы. Я лично, а также памятник Александру Суворову, памятник молодогвардейцам, но без Александра Фадеева, памятник пролетарию с камнем у метро «Краснопресненская», все скульптуры, носящие оружие, остаются в Москве и начинают борьбу за столицу. Каменные танки с Академии имени Фрунзе, бронзовые пушки у Дома Советской Армии, а также доспехи и шлемы с Триумфальной арки должны быть немедленно стянуты к Кремлю. Сюда же, в качестве артиллерийской тяги, должны поступить конь Юрия Долгорукого, квадрига с Большого театра и вся упряжка с Триумфальной арки. Не унывайте, товарищи, и на нашей улице будет праздник!
Слова вождя ошеломили памятники. Они оцепенели, несколько минут никто не мог пошевельнуться. Первым, опираясь на клюку, сошел с постамента Горький. Его примеру последовали Маяковский и Фадееев. Затем доска с дома Федина, барельефы Демьяна Бедного и Новикова- Прибоя. Следом тяжелой, тесно сдвинутой толпой двинулись памятники Ленину, поднятыми руками указывая верное направление. Энгельс толкал перед собой каменную инвалидную коляску, в которой опять появился Маркс. Стахановцы, колхозники, спортсмены, женщины с детьми на руках, ученые с крутящимися вокруг пальца электронами — все двинулись через Москву, к шоссе Энтузиастов, на восток, увлекая в свои ряды бетонных оленей с опушек пригородных парков, лепных медведей с дорожных обочин. Уходили дальше и дальше, в туманы подмосковных лугов.
Не повиновались приказу вождя лишь прекрасные девы на фонтане «Дружба народов». Золотые, сияющие, словно языческие богини, держали на головах блюда с виноградом, урюком, яблоками. Окружили шаловливым хороводом памятник Достоевскому, который, в больничном халате, в шлепанцах на босу ногу, прижимал руки к худой груди, взирал на танцующих красавиц, молитвенно восхищаясь: «Господи, неужто я прав и впрямь красота спасет мир?»
Памятники, между тем, все шли и шли на восток. Огибали большие города, перебредали великие реки. Люди в глубинке видели, как в утренних туманах движутся по холмам и долам великаны. Некоторые из них простирали вперед руки. Другие несли на плечах громадные отбойные молотки и снопы колосьев. Третьи прижимали к груди огромных младенцев.
Памятники перевалили Уральский хребет. Пробрались сквозь тундры Тюмени. Перешли вброд Енисей в районе Красноярска и там, в предгорьях Саян, превратились в Красноярские столбы.
* * *
Тусклый, обшарпанный корпус больницы. Масляная, пупырчатая краска стен. Изношенная мебель. Тоскливый в своем сиротстве и безвкусии бумажный цветок в пластмассовом стаканчике. Маша пришла на аборт, захватив с собой, как приказала накануне сестра, кулек с чистым нижним бельем, носки и косынку. Ждала своей очереди, сидя в приемной, среди молодых, сосредоточенных, отчужденных друг от друга, с точно такими же кульками, женщин, которых время от времени по фамилиям выкликала сестра. «Так надо... — говорила себе Маша, не думая и не понимая, что именно надо, лишь для того чтобы не пускать, запечатать толпящиеся по другую сторону глаз ужасные видения и мысли. — Так надо...»
― Следующая!.. — немолодая сестра, заглянув в список, назвала ее имя. Маша послушно кинулась на этот безучастный зов, перейдя в соседнюю комнату, с закрашенными наполовину окнами, из которых был виден больничный тополь, далекие дома, слышен невнятный рокот города. «Так надо...» — запрещала она себе думать и чувствовать, отворачиваясь от окна.
— Раздевайся... — отрешенно приказала сестра. — Ложись...
Маша легла на высокую, накрытую простыней каталку, чувствуя, как холодно голой спине, как начинают мерзнуть грудь и живот.
— Подыми ноги, — сестра напялила ей зеленые выцветшие бахилы, затянув под коленями тесемки, слишком тесно, как показалось Маше. — Готово!.. — крикнула сестра кому-то вглубь открытой двери. Оттуда появились две пожилые крепкие санитарки, ухватились с обеих сторон за каталку и повезли, напрягаясь, напоминая утомленных жилистых лошадей.
Ее ввезли в тесную операционную, и она, лежа, косым взглядом, увидела тесные, блеклые стены, длинный, накрытый клеенкой стол, похожий на гладильную доску, с металлическими стременами, сидящего в торце стола грузного, с обрюзгшим лицом хирурга в косо повязанной шапочке и в линяло-зеленом, как и ее бахилы, облачении. В углу, спиной к ней, стояла сестра, блестели ножи, блестящие рукояти, что-то клокотало и булькало в хромированном тубусе, словно в большой кастрюле готовились варить суп. И то, из чего готовились варить, находилось в ней, в ее утробе. Жило, нежно трепетало, с каждой секундой наращивало пригоршни розовых клеток. И эта мысль ужаснула ее, но она опять запретила себе: «Так надо...»
— Так... — равнодушно, не глядя ей в лицо, произнес хирург. Легко надавливая холодными пальцами, пощупал ей живот. Взяв за щиколотки ее послушные ноги, установил в стремена. Пойманная в металлический капкан, она лежала, разведя колени, глядя вверх, на хромированную, с тремя глазницами, хирургическую люстру, еще незажженную, где отражалось ее туманное, бело-розовое тело.
— Снотворное, двойную порцию!.. — произнес хирург. Сестра наклонилась к ней, вытянула ее руку, разглядывая на сгибе голубоватую вену. Сильно, больно перетянула руку розовым шлангом, и вена тотчас потемнела и взбухла.
Укол был почти без боли, и там, куда брызнула жаркая струйка, стало разрастаться воздушное облако. Мягко, сладостно возносило ее, как на прозрачном воздушном шаре. Она видела, как кто-то близкий, родной идет по лесной опушке, несет матерчатый легкий сачок. Белые бабочки вяло летят над поляной. Озеро слабо мерцает, отражая туманные звезды. Летит к воде, приближая золотое отражение, огненная головня. На коричневой спинке старой деревенской кровати поднялись и целуются два розовых льва. В тихой церкви, среди бледного солнца, окруженная блеклыми полевыми цветами, Богородица прижимает к груди Младенца.
— Приступаем, — сказал хирург, включая яркую люстру.
Слепящий свет беспощадно, без теней, озарял ее всю.
Запрокинутое лицо с узкой, слезной полоской незакрывшихся глаз. Груди, слегка оплывшие на сторону, с розовыми маленькими сосками. Неровно дышащий живот с темным углублением пупка. Золотистый лобок с темным, склеенным лоном. Белизна сильных ног в стальных стременах, с крохотным родимым пятном на бедре. Голова хирурга помещалась между бахил. Готовясь к действу, он машинально тронул розовую родинку.
— Случай подходит по всем показателям... Резус, срок беременности, плод мужской... Следи, чтоб она не проснулась... Поехали...
Хирург ввел в лоно изогнутое, стальное зеркало, напоминающее сапожный рожок. Направил в сокровенную тьму луч света. Расширители раздвинули, распахнули темно-алую глубину, в которой притаился плод, — малая личинка, прилепившаяся к материнской плоти. Рука хирурга сжимала кюретку — отточенный, пустотелый резец, соединенный с пластмассовым шлангом. Медленно, осторожно, чувствуя, как трепещут от прикосновения металла нежные стенки, как испуганно вздрагивает матка, он нащупал живой клубенек. Подвел резец. Сильным, выскабливающим движением рванул. По хромированному желобу зеркала брызнул алый ручей. Сливался в эмалированную ванночку, наполняя ее ослепительно-красным. Хирург включил насос, и в прозрачном шланге захлюпала, запузырилась розовая жижа. Насос жадно чмокал, тянул горячую гущу. Хирург ловко орудовал кюреткой. Вталкивал в глубину, вытягивал обратно белую, в розовой пленке, сталь. Лоно, наполненное слепящим металлом, изрыгало из себя красные, набегающие один на другой, языки.
