Денис Драгунский - Вид с метромоста (сборник)

Вот она в который раз кончилась. Кажется, на этот раз – окончательно.

Жалко, конечно. Хотя она и так жила уж слишком долго.

Нормальный срок для театра – это пока Джульетта вырастет в Аркадину. То есть не более тридцати лет. Или даже меньше, потому что четырнадцатилетних Джульетт мы на сцене не встречаем.

Потом нужно не просто обновлять труппу, а менять весь театр.

Всю его, так сказать, консепсию.

Если не менять, то получится то, что получилось: от «Доброго человека» к «Фаусту» – от мощного авангардистского действа, напитанного «гением, жалостью, страстью» – к холодным притопам-прихлопам, которые никого не обманут, не завлекут.

На «Фаусте» со мной приключилась такая история.

У меня оказался лишний билет. Я, как хороший мальчик, пошел его возвращать в кассу. Там его, ясное дело, не приняли. Но посоветовали продать у входа. У входа его у меня не купили. Тогда я, как ну просто совсем паинька, еще раз обратился в кассу. Там мне поцокали ногтем по стеклу, где было что-то вроде «билеты не возвращаются».

Ну, нет так нет.

Прихожу в зал, сажусь на свое место в первом ряду, а рядом, на пустое кресло, кладу бейсболку. Сидим мы с ней, никого не трогаем. Свет начинает потихонечку гаснуть. Подходит капельдинерша и ведет какую-то иностранную тетку.

– Место свободно? – спрашивает у меня.

– Занято, – говорю. – Здесь моя кепочка сидит, – и показываю два билета.

– Вы шутите? Кто-то сейчас придет?

– Не шучу. Никто не придет, – говорю. – И вообще не мешайте мне получать эстетическое удовольствие.

– Пустите зрителя! – говорит капельдинерша и толкает иностранку к моему честно оплаченному второму креслу.

– Не пущу, – говорю и руку кладу на сиденье.

– Вы с ума сошли! – шепчет она (свет меж тем уже почти погас). – Нельзя же, чтобы в первом ряду была дырка!

– А билеты не брать назад можно? – говорю. – Ну, в крайнем случае, так и быть, пусть эта дама купит у меня билет. По номиналу. Мне лишнего не надо.

– He is crasy! – говорит капельдинерша бедной иностранке. И вертит пальцем у виска.

– Certainly, I am! – отвечаю.

Они уходят, а из динамика звучит ласковый бархатный голос Юрия Любимова, который призывает зрителей выключить мобильники и не вмазывать жвачку в обивку кресел. Ах, как он умоляюще произносил это слово «вмазывать».

Больше, значит, не услышим мы этого голоса на Таганке.

Жалко.

Умный мальчик

Умный мальчик пишет умной девочке.

Ах, если бы мы были взрослыми!

Тогда бы у нас были собственные деньги.

И мы покупали бы друг другу подарки. Ненужные и чудесные.

Мы бы завалили друг друга японскими веерами, английскими тросточками, турецкими фесками с кисточками и без, блюдечками с изображением собора Святого Петра в Риме, стеклянными шариками с рыбками или снегом, альбомчиками для конфетных фантиков, юбилейными сахарными пакетиками из отеля «Карлтон», бусами для талий и браслетами для лодыжек, фарфоровыми собачками, бронзовыми кошечками, костяными кольцами для салфеток, подставками для яиц всмятку, замшевыми футлярами для серебряных нейвелклинеров и нейвелклинерами такожде, визитницами, сигаретницами, скрепочницами, штопорами, дестеплеризаторами, подушечками для протирки айфонов, брелками для мобильников, устройствами для вытирания прованского масла с кончиков пальцев, предпоцелуйными ароматизаторами, постпоцелуйными стерилизаторами, шкатулками для завещаний, тубами для калейдоскопов, цепочками для карманных часов, театральными биноклями, антикварными перочистками, коллекционными щипчиками для ногтей мизинцев ног, изданиями Данте in folio на шелковой бумаге, китайскими пресс-папье, осколками древнегреческих сосудов, терракотовыми головками негритянок, кусочками обшивки «Черного принца», зажигалками с музыкой и всяческими иными увражами и кипсеками, сувенирами и меморабилиями.

Мы завалили бы друг дружку этими подарками до шеи, до невозможности шелохнуться.

Только хлопали бы глазами, глядя друг на друга.

Радостные головы, торчащие из сувенирных куч.

Это ли не счастье?

Но мы еще маленькие, у нас нет своих денег, и поэтому я покупаю тебе эскимо, а ты мне пишешь стихотворение на антикварной – то есть обнаруженной в нетронутой тетрадке, случайно завалявшейся на антресолях бабушкиной квартиры, – на антикварной промокашке прекрасного мертвенно-бежевого цвета – ты пишешь мне на промокашке стихотворение, простенькое и нежное, и разрисовываешь его виньетками, шариковой ручкой, ирисами и цикламенами в стиле ар-нуво, а потом отнимаешь его, не дав дочитать и долюбоваться рисунком, и вытираешь этой промокашкой губы, после эскимо.

Молочный и шоколадный поцелуй.

Всё равно счастье. Не меньше, чем воображалось.

Даже больше. Потому что, когда у нас будут свои деньги, настанет время серьезных и нужных покупок.

Умный мальчик постарел

Умный старый мальчик пишет умной немолодой девочке.

«У меня всё есть, и мне всё надоело.

Надоел дом, надоел сад, надоела желтая каменная дорожка к крыльцу, стриженые кусты надоели и дикие заросли шиповника – тоже.

Надоела македонка Мариго с жесткой косицей и в цветном сарафане; надоело, что она не любит термометр и пробует воду в ванне своим смуглым локтем, закатав белый широкий рукав, вышитый пятилепестковыми цветками, точь-в-точь как на ставнях домиков в ее родной Сьятисте; надоел ее муж Костас, шофер и охранник, как он подносит спичку, не успею я достать трубку, как он подливает вино, не успею я поставить стакан на каминную полку.

Надоели собаки, как они толкутся во дворе, задрав белые хвосты. Надоели приятели, которые приходят всё чаще, потому что скоро надо будет травить зайца по первому снегу, а это тоже надоело. Надоели вопли про Доу Джонса и Насдака – кто эти смешные господа, которые то падают, то поднимаются? Делать им нечего, что ли? Купите себе побольше земли в Кении, это недорого, и не слушайте про кризис.

Мариго, скажи Костасу, пусть выводит машину, мы все втроем поедем обедать. Потому что надоело сидеть дома.

Ноябрь. Снега пока нет. Заяц еще не перелинял. Еще позабавимся. Собаки весело обступают меня. Мариго садится вперед, рядом с Костасом. Я забираюсь назад. Трогаемся. Собаки лают вслед.

– Надо будет им привезти вкусненького, – говорит Мариго.

Ах ты моя умница.

– Вы не забыли трубку? – спрашивает Костас. – Если забыли, то вот тут в бардачке есть запасной „Данхилл“.

Спасибо, мой хороший.

Едем по сухой дороге. Гудит вентилятор. Садится солнце.

Всё надоело, всё, всё, всё… Всё, о чем я мечтал тогда, у меня есть, и даже золотой дестеплеризатор со стальными зубчиками.

Неужели ты не приедешь?

Как жалко. Ну, хорошо, хорошо, не буду ныть.

Тогда позволь мне приехать.

Не хочешь со мной разговаривать – не надо. Я просто на тебя посмотрю. Я не подам виду, честное слово. Никто не догадается. Я буду тихо сидеть на бульваре, на условленной скамейке, а ты пройдешь мимо. Или давай наоборот, ты будешь сидеть, а мимо пройду я. Мимо нашей скамейки, где ты ела эскимо а потом отняла у меня промокашку. Ладно?

Тоже нельзя? Почему? Почему зря?

Потому что тебя уже нет?

Ты врешь. Ты всегда была врунья.

И вообще, что это значит нет?»

Элементарно, Ватсон

Субботним утром Алексей Павлович решил самостоятельно, безо всяких просьб со стороны Ларисы Павловны, сделать легкую уборку.

Равное разделение домашних обязанностей странным образом связывалось в его голове с тем, что у него с женой были одинаковые отчества. Кстати, и его отца, и отца жены, тестя то есть, звали одинаково – Павел Алексеевич. Возникала мысль о необыкновенной крепости такого брака. Поэтому он всегда стремился помогать жене по дому.

Но квартира была маленькая, и Лариса Павловна справлялась сама. Тем более что их сын – Павлик, разумеется! Павел Алексеевич Третий! – уже три года как жил отдельно со своей молодой женой, которая тоже была Ларочка, но уже не Павловна, слава создателю, а Иосифовна. Грузинка, кстати. Алексей Павлович один раз за глаза назвал ее «в девичестве Джугашвили»; это вызвало строгую отповедь Павлика, потому что он и его Ларочка-Маленькая были прожженные либералы.

Итак, Алексей Павлович разложил раскиданные вещи по местам – Лариса Павловна с утра умчалась на дачу к родителям невестки, они заехали на час раньше – думали, что будут пробки, а пробок не оказалось, – так что она быстро выскочила, сказав: «Ни к чему не прикасайся, я приду и всё распихаю!»

Он не поехал, потому что не любил дачные утехи: пионы, клубнику и ужин в саду – и особенно ночевки. Он не мог уснуть из-за комаров и неодобрительно дивился, что Лариса Павловна засыпает как убитая под этот зуд и укусы. Вернее, ее совсем не кусали. «Наверное, я невкусная!» – смеялась Лариса Павловна. Алексей Павлович обнимал ее и разубеждал, но на дачу к новым родственникам больше не ездил.