Джон Уэйн - Зима в горах

«Сегодня рейс откладывается, — сказал Гэрет. — Мы отправимся не раньше половины одиннадцатого. Я объявил это всем в автобусе, когда ехали сюда. И дал одному мальчишке пять шиллингов, чтобы он остался в машине и оповещал всех на случай, если кто забредет раньше. В такую ночку, как сегодня, можно и обождать. Пивные еще не закрылись, а если придут женщины и не захотят идти в пивную, так пусть посидят в автобусе — там тепло, славно, пусть посидят со своим вязаньем».

Это была необычайно длинная для Гэрета речь. Предел экзальтированности.

«Хорошо, — сказал Роджер и поглядел на часы. — Так ведь скоро половина одиннадцатого, дружище».

«Для тебя теперь это все уже позади, Роджер», — мягко сказал Гэрет и протянул Роджеру свою большую, жесткую лапу.

Роджер вложил свою руку в его костедробилку.

«Никогда это не будет позади, Гэрет, — сказал он. — Мы всегда будем напарниками».

Когда пальцы Гэрета стиснули руку Роджера, боль выжгла из его мозга все другие мысли. Ему казалось, что прошло не меньше пяти минут, пока пальцы начали наконец разжиматься, после чего последовал медленный кивок, и Гэрет отвернулся. Роджер стоял, глядя, как мощная кривобокая спина в знакомой кожаной куртке продвигается к двери. А там, на продуваемой ветрами площади, стоит автобус, ждет.

Но вот Гэрет скрылся за дверью, и вместе с ним ушел, чтобы никогда не повториться, большой кусок жизни Роджера.

Роджер подошел к Дженни, перед которой Марио все продолжал плести узоры своей нескончаемой болтовни. Дженни улыбалась, но явно метила улизнуть и, увидев Роджера, с трудом подавила вздох облегчения.

— Иди сюда, Роджер, — сказала она. — Марио рассказывает мне о том, как у нас в Уэльсе скоро вся жизнь пойдет по-новому.

— Сегодня мы положили начало, — сияя, сказал Марио. Не любить этого человека было просто невозможно. — Назад, к Уэльсу бардов, к придворным турнирам. Колесо истории повернулось. Мэдог — это новый…

— Что ж, меня это вполне устраивает, — сказал Роджер. Он взял Дженни под руку и проворно увлек в сторону. — Извините меня, Марио bach. Мне нужно кое-что сказать Дженни.

Они стали пробираться сквозь веселую шумную толкотню.

— Мне необходимо сказать тебе две вещи, — шепнул Роджер. — Во-первых, что я тебя люблю. Во-вторых, что здесь твой муж.

Дженни быстро оглянулась по сторонам.

— Где? Мне придется говорить с ним?

— Разумеется, нет. Насколько я понимаю, он пришел сюда не за этим. Мне кажется, что Дональд Фишер — он, кстати, тоже здесь — хотел во что бы то ни стало попасть на это празднество, чтобы завязать два-три полезных знакомства, но у него не хватало духу вломиться сюда без приглашения в одиночку, вот он и заарканил Джеральда для моральной, так сказать, поддержки.

— Фишер, конечно, не моргнув глазом, переметнется в любую сторону, — сказала Дженни. — Он годами насмехался над такими людьми, как Мэдог, но вот они получают признание, в кармане у них заводятся деньги, и он уже тут как тут — летит на запах успеха, как ворон на падаль.

— Еще одна зоологическая метафора, — сказал Роджер.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, но все равно. Послушай, ты говорил с Джеральдом?

— Говорил.

— И что он сказал?

— Он беседовал со мной об экономических проблемах. В стиле Дика Шарпа.

Она нетерпеливо мотнула головой:

— То есть как это? Как это могло быть?

— А вот так. Дик Шарп потащил меня для разговора с Джеральдом, сделав несколько туманных намеков в том смысле, что он платит Джеральду или, во всяком случае, не менее важным особам, чем Джеральд, за то, что они снабжают его информацией из Вестминстера — как официальной, так и закулисной. Правду он говорит или врет, не знаю, да и не особенно стремлюсь узнать. Но, так или иначе, мы с ним маршируем прямо к Джеральду. «Прошу вас, мистер Туайфорд, — говорит Дик Шарп, — растолкуйте-ка ему, что все эти люди уцепились за сук, который наполовину уже подпилен. Они радуются, что их автобусы вернулись к ним, а через несколько месяцев их в принудительном порядке заставят продать все эти машины снова. Так что надо быть дураком, чтобы вкладывать свой капитал в автобусы». — «Все правильно, — говорит Джеральд, — их песенка спета, и ничего другого они и не заслуживают».

— А ты что сказал?

— Я? — переспросил Роджер. — Я сказал ему только одно: смерть все меняет.

— Так, сказала Дженни. — Принеси мне выпить и объясни поточнее, что именно ты имел в виду.

Он принес ей бокал белого вина.

— Я не мог растолковывать это ему, но тебе объяснить мне будет нетрудно. Понимаешь, все дело в том, что между людьми вроде Джеральда и Дика Шарпа, с одной стороны, и всем этим народом — он обвел глазами зал — с другой, лежит глубокая пропасть.

— Кого ты имеешь в виду, владельцев автобусов или поэтов?

— И тех и других. Между ними нет существенной разницы, потому что все это люди, которые делают свое дело. Они не управляют, не сидят где-то наверху и не заставляют людей нижестоящих работать на них. Они работают сами, потеют и натирают себе мозоли.

— Так, ну и что?

— А то, что они не могут смотреть на вещи со стороны. Для них жизненная борьба — это ряд схваток, в которых каждый сам, лично принимает участие и выходит из них либо победителем, либо побежденным. Для диков шарпов и джеральдов это тоже борьба, но отношение к этой борьбе у них другое. Они подобны государственном деятелям, чья страна находится в состоянии войны. Или фельдмаршалам, которые командуют в союзе с государственными деятелями. С их точки зрения, отдельные схватки не так важны, их интересует только окончательный исход войны и решения, которые будут приняты за круглым столом мирных переговоров.

— А смерть? — спросила Дженни. — При чем тут смерть?

— При том, что, если бы не существовало смерти, если бы это последнее, глубоко личное поражение не ожидало каждого из нас, можно было бы принять и точку зрения фельдмаршалов. Но поскольку смерть существует, правильно и мудро судят те, кто думает иначе, — те, кто разделяет точку зрения не фельдмаршала, а солдата, стоящего в строю. Каждая битва, каждая отдельная схватка в каждом сражении, каждая рукопашная в траншее или окопе — это все отрезки жизни. Личная победа для кого-то одного есть поражение для кого-то другого. И конечный исход всей войны не стоит в минуты схватки у них перед глазами. Они живут от одного дня до другого, от одной схватки с неприятелем до другой. Вот почему они и радуются сейчас. Они не идиоты, они не думают, что все их беды остались позади. Они знают, что на протяжении всей их жизни одна схватка будет сменяться другой, а потом, в самом конце, каждого из них ждет поражение, потому что каждого сразит смерть. У каждого будет это последнее сражение, выиграть которое не дано никому. Поэтому, когда тяжелый дневной бой закончен и одержана какая-то зримая победа, они радуются и веселятся и пьют, если есть, что выпить. Погляди-ка на них, дружок, и скажи: разве они не правы?

— Да, — сказала Дженни. — Они правы.

Гито прошел мимо них с пустым бокалом в руке; его лысый череп отливал мраморным блеском.

«Веселее, Роджер! — крикнул он. — Никаких печальных мыслей в день святого Давида!»

— Разве у меня были печальные мысли? — спросил Роджер Дженни.

— Нет, дурачок ты мой любимый. Не печальные, просто очень глубокомысленные.

Дженни сняла очки и спрятала их в сумочку. Роджер вдруг понял, что этот ее жест всегда был знаком того, что владевшее ею внутреннее напряжение ослабело, что она уже больше не на страже, не на работе и готова обратиться мыслями к отдыху, к счастью. Она подняла глаза на Роджера и заметила, что он наблюдает за ней.

— О чем ты думаешь? — спросила она, мягко кладя ему руку на плечо.

— Ты закатишь мне пощечину, если я тебе признаюсь.

Она улыбнулась.

— А какие у вас планы на вечер, после окончания празднества, мистер Фэрнивалл?

Он ответил без обиняков:

— Я останусь здесь. Часовню я запер. Моя villeg-giatura[62] в Лланкрвисе окончена. Я пытался снять номер в отеле, но Райаннон сказала мне, что здесь нет даже свободной ванны, где бы можно было переспать. Отель трещит по всем швам. Так что я плюхнусь в кресло в вестибюле или еще где-нибудь. Если, конечно…

— Если?

— Если одна добрая госпожа не разрешит мне прикорнуть на коврике в ее апартаментах.

— Попробуйте повторить эту просьбу снова, когда придет время, — сказала Дженни. — Быть может, я придумаю что-нибудь получше коврика.

И когда время пришло, Роджер повторил свою просьбу. А еще позже, когда они засыпали в объятиях друг друга, он прошептал ей на ухо:

— А как же ребятишки?

— Что, «как ребятишки?» — пробурчала она в подушку.

— Утром они ворвутся сюда и увидят нас.

— Ну и что? — сказала она, сладко зевнула и теснее прижалась к нему. — Им придется к этому привыкать. С этого дня они будут видеть нас вместе каждое утро.