Томас Вулф - Паутина и скала
Эстер никогда не была такой красивой, как в ту весну. Джорджа подчас чуть ли не с ума сводили ее красота и свежесть. Еще не слыша шагов по лестнице в полдень, он всякий раз ощущал ее появление. Погруженный в странный, чуткий полуденный сон, Джордж сразу же чувствовал, что она вошла в парадную дверь, даже если не слышал ни звука.
Стоя в ярком полуденном свете, она, казалось, воплощала собой всю прекрасную, радостную жизнь земли. Во всем изяществе ее маленького роста, стройной фигуры, тонких лодыжек, полных, округлых бедер, пышной груди, хрупких прямых плеч, розовых губ, цветущего лица, в мерцании ее прекрасных волос, в веселье, молодости и благородной красоте она выглядела столь необычайной, изысканной, возвышанной и великолепной, какой только может быть женщина. Первый же взгляд на нее в полдень неизменно порождал надежду, уверенность, веру и посылал в вялую, все еще одурманенную сном плоть Джорджа мощную волну неодолимой силы.
Эстер обнимала его и неистово целовала, ложилась рядом с ним на кровать, ловко прижималась к нему и ненасытно подставляла счастливое, сияющее лицо под поцелуи. Она была свежей, как утро, нежной, как слива, и до того неотразимой, что Джорджу хотелось поглотить ее, навеки заключить в своей плоти. Потом некоторое время спустя она поднималась и начинала проворно стряпать ему еду.
На свете нет более привлекательного зрелища, чем красивая женщина, готовящая обед для любимого. И при виде слегка раскрасневшейся Эстер, когда она ревностно, будто совершая религиозный обряд, склонялась над своей стряпней, Джордж едва не сходил с ума от любви и голода.
В такие минуты Джордж не мог сдерживаться. Он поднимался и начинал расхаживать по комнате в исступлении невыразимого восторга. Намыливал лицо для бритья, выбривал одну сторону, потом снова принимался ходить взад-вперед, напевая, издавая горлом странные звуки, рассеянно поглядывая в окно на кошку, крадущуюся по гребню забора; снимал с полок книги, прочитывал строку или страницу, иногда читал Эстер вслух отрывок из стихотворения, потом забывал о книге, ронял ее на кровать или на пол, и в конце концов пол оказывался завален ими.
Потом присаживался на край кровати, рассеянно, тупо глядел прямо перед собой, держа носок в руке. Затем вновь подскакивал и начинал ходить по комнате, кричать и петь, тело его сотрясала бурная энергия, находившая исход лишь в громком, диком, радостном возгласе.
Время от времени Джордж подходил к кухне, где Эстер стояла у плиты, и вдыхал сводящий с ума аромат пищи. Потом снова метался по комнате, пока не терял самообладания. Вид ее лица, ревностно склоненного и сосредоточенного на труде любви, уверенных ловких движений, полной, красивой фигуры – изящной и вместе с тем пышной, вместе со сводящими с ума благоуханием великолепной еды пробуждали в нем невыразимый голод и неистовую нежность.
Тем временем кошка, подрагивая, продолжала хищно красться по гребню забора в заднем дворе. Молодые листья, трепеща, шелестели под легким апрельским ветерком, солнечный свет то появлялся, то исчезал в пульсирующем сердце очаровательной зелени. Мимо, как обычно, проезжали телеги, в бестолковости улиц толклись и тянулись толпы, а над сказочными стенами и башнями города раздавалось возвышенное, бессмертное звучание времени, негромкое и непрестанное.
И в такое время, когда ликование любви и голод становились у них все сильнее, они разговаривали вот как:
– Да! Теперь он меня любит! – весело восклицает Эстер. – Любит, когда я для него стряпаю! Знаю-знаю! – продолжает она с ноткой лукавого, циничного юмора. – Тут уж он любит меня!
– Конечно! – отвечает он, осторожно встряхивая ее, словно не в состоянии больше говорить. – Конечно… моя… ласковая… дорогая! – продолжает он медленно, но с ноткой нарастающего ликования. – Конечно… моя … маленькая… нежнокожая девочка!.. Люблю! Конечно, черт возьми, милая, я обожаю тебя!.. Дай поцеловать твое красивое личико! – говорит он, молитвенно склонясь над ней. – Я поцелую тебя десять тысяч раз, моя прелестная девочка! – торжествующе восклицает он в восторге. – Я так схожу по тебе с ума, моя прелесть, что съем тебя на обед!
Потом Джордж выпускает ее и, медленно, тяжело дыша, отступает на шаг. Раскрасневшееся лицо его выглядит пылким, неуемным. Его взгляд жадно останавливается на ней, мощная волна крови начинает глухо клокотать в его жилах, медленно, сильно биться в висках и запястьях, наливать силой его чресла. Он неторопливо делает шаг вперед и склоняется над ней; потом осторожно берет Эстер за руку и нежно поднимает ее, словно крыло.
– Приняться за крылышко? – говорит он. – Нежное крылышко, вкусно приготовленное с петрушкой в масляном соусе? Или за нежное, как следует прожаренное сочное мясо ляжки?
– Und ganr im Butter gekocht[15]*, – с улыбкой восклицает она.
– Ganr im besten Butter gekocht[16]*, – говорит Джордж… или за постное мясо ребер? – продолжает он, – или за спелые дыни, которые звенят в апреле? – восклицает он ликующе, – или за нежный кусочек дамских пальчиков? О, чертова восхитительная, маленькая, нежнокожая девка!.. Я съем тебя, как мед, маленькая, сладкая блудница!
Потом они вновь отдаляются друг от друга, она глядит на него с легкой обидой и укоризной, потом, покачивая головой, говорит с легкой, горькой улыбкой:
– Господи, ну и чудо же ты! Как у тебя повернулся язык называть меня такими словами?
– Потому что я очень люблю тебя! – ликующе восклицает он. – Вот почему! Это любовь, чистая любовь и ничего больше!
Затем снова принимается целовать ее.
Вскоре они вновь отдаляются друг от друга, раскрасневшиеся и тяжело дышащие. Через несколько секунд она говорит мягким и вместе с тем страстным голосом:
– Нравится тебе мой взгляд?
Он пытается заговорить, но не может. Отворачивается, вскидывает руки неистово, конвульсивно и сумасбродно выкрикивает нараспев:
– Нравится мне ее взгляд, нравится мне ее склад, нравится мне ее лад!
Она поднимает лицо и так же сумасбродно вторит:
– Ему нравится мой чад, ему нравится мой град, ему нравится мой зад!
И оба принимаются порознь носиться в танце по всей комнате – он подпрыгивая, скача, запрокидывая с радостным криком голову, она более сдержанно, напевая, раскинув руки и кружась, словно в вальсе.
Когда смысл ее слов наконец доходит до Джорджа, он внзап-но останавливается. Сурово, обвиняюще напускается на нее, но уголки его губ конвульсивно дрожат от сдерживаемого смеха.
– Что, что такое? Что ты сказала? Нравится твой зад? – строго вопрошает он.
На миг Эстер становится серьезной, задумывается, потом лицо ее становится свекольно-красным от внезапного взрыва удушливого хохота:
– Да! – восклицает она. – О, Господи! Я сказала это неожиданно для себя! – И громкий, сочный смех заполняет ее горло, затуманивает слезами глаза и отражается от высоких голых стен.
– Но ведь это возмутительно, моя милая! – говорит он укоризненным тоном. – Женщина, я возмущен твоим поведением. – А затем, внезапно возвратясь к тому безумному, обособленному ликованию, в котором их слова, казалось, были адресованы не столь друг другу, сколько всем стихиям вселенной, он вскидывает голову и затягивает: – Я удивлен, ошеломлен, поражен тобой, женщина!
– Он изумлен, предупрежден, сокрушен и уничтожен! – выкрикивает она.
– Не в склад, не в лад! – кричит он и, обняв ее, принимается целовать снова.
Их переполняли безрассудство, любовь, ликование, они не думали, как может кто бы то ни было воспринять их слова. Они любили и сливались в объятьях, спрашивали, предполагали, отрицали, отвечали, верили. Это походило на сильный, непрестанный пожар. Они прожили вместе десять тысяч часов, и каждый мае равнялся насыщенной жизни. И это постоянно походило на голод: начиналось, как голод, и продолжалось так вечно, без утоления. Когда Эстер была с Джорджем, он сходил с ума от любви к ней, когда уходила, сходил с ума от мыслей о ней.
А чем занимался Джордж? Как жил? Чем наслаждался, обладал, овладевал в последние дни апреля того года?
Вечерами, оставаясь один, он устремлялся на улицы, словно на встречу с любовницей. Бросался в жуткие, невероятные, несметные толпы возвращавшихся с работы людей. И вместо прежних смятения, усталости, отчаяния и скорби духа, вместо прежнего жуткого ощущения, что тонет, задыхается в несметных людских толпах, ощущал лишь торжествующую силу и радость.
Все казалось ему прекрасным, чудесным. Над громадным, неистовым станом города мощно трепетало некое единство надежды и радости, некая торжествующая, очаровательная музыка, внезапно пронизывающая всю жизнь своей восхитительной гармонией. Она сокрушала слепую, жестокую бестолковость улиц, врывалась в миллионы камер, окутывала тысячи мгновений и деяний жизни и трудов человека, она парила над ним в воздухе, блистала, искрилась в опоясывающих город водах и волшебной рукой извлекала из гробниц зимы серую плоть живых мертвецов.
