Пол Мюррей - Скиппи умирает
А в школьном дворе единственный звук — шорох последнего опавшего листа, который катается туда-сюда по асфальту, а так — полная тишина, даже когда кто-нибудь разговаривает, как будто кто-то перевел стрелку, поменяв полярность на противоположную, так что теперь быть живым — значит быть мертвым как зомби, чьи серые расхлябанные тела шаркают в вечных сумерках, или как отдельные миры, кусочки материи или единицы энергии, плавающие в пустоте, опускающиеся куда-то во тьму. Уроки возобновляются, но это ничего не меняет, там ведь остается пустое место за партой, и на уроке математики, зачитывая список, Лерч произносит: “Дэниел Джа… ах, нет, конечно же, нет” — и вычеркивает его имя из списка, прямо у всех на виду. Испускание газов остается безнаказанным, ситуации, сулящие явный сглаз, проходят незамеченными, карточки с покемонами позабыты; комната отдыха для младшеклассников пустует, стол для настольного тенниса сложен и задвинут в угол, шары для пула лежат в своем плексигласовом чреве, телевизор — чего никогда не бывало — выключен. Ты не говоришь об Этом, и не говоришь о том, что не говоришь об Этом, и вскоре уже само то, что никто не говорит об Этом, превращается в нечто реальное и осязаемое, присутствующее где-то среди вас, в какую-то чудовищную подмену Скиппи, его зловещего двойника, в темную бластулу, которая все более настойчиво соприкасается с вашими жизнями. В коридоре дормитория — только закрытые двери, за которыми — закрытые лица, затаившиеся за наушниками или спрятавшиеся в немые диалоги со светящимися экранами. Джефф больше ничего не говорит своим знаменитым голосом зомби — после того вечера в столовой, когда однажды этот голос проговорил, будто сам собой: Я хочу прокатиться на АВТОМОГИИИЛЕ, — и прозвучал не так, как раньше, — и громче, чем надо, и совсем не смешно, а даже как-то пугающе, как будто голос знал больше, чем ты сам.
И вот однажды утром ты идешь к своему шкафу и находишь там записку от Рупрехта: он зовет тебя на срочное собрание у него в комнате, и даже хотя все это, скорее всего, полная чушь, ты бежишь по лестнице Башни, чтобы поскорее оказаться у него.
Остальные уже там, они все втиснулись на кровать Рупрехта, потому что никто не хочет садиться на кровать Скиппи, хотя его одеяло унесли, вместе с прочими его вещами. Вид у Рупрехта возбужденный и изможденный. С той самой ночи, которая оказалась посередине этой жуткой пустоты, он только и делал, что носился в свою лабораторию и обратно, закусив одну ручку, а вторую заложив за ухо, с целым ворохом бумаг, карт звездного неба и угольников в руках и под мышками. Он ждет, когда все усядутся, а потом разворачивает чертеж с какими-то знакомыми схемами.
— Портал Ван Дорена, Уровень второй, — объявляет он. — Только я сразу скажу, что научное обоснование этого проекта далеко от совершенства. Эта операция, если только она вообще состоится, будет чрезвычайно опасной. Но, переделав установку, перенастроив ее в монотемпоральную матрицу, я вычислил, что она позволит совершить путешествие к узловой точке во времени, иными словами, к дискотеке в вечер Хэллоуина, и вызволить Скиппи — такого, каким он был тогда, и перетащить его сюда, в настоящий момент. Если мы подгоним цифры исходной телепортации к временному “перетаскиванию”…
— А-а-а-а-а-а! — кричит Деннис.
Все оборачиваются и смотрят на него. Он бледен как снег, прерывисто дышит и глядит на Рупрехта с выражением необъяснимой ярости.
— В чем дело? — спрашивает Рупрехт.
— Ты это серьезно? — спрашивает Деннис.
— Понимаю, это кажется слишком надуманным, однако существует хоть маленький, но реальный шанс, что мы сможем с помощью установки спасти Скиппи. По сути, нам предстоит сделать то же самое, что мы уже проделывали с “Оптимус-Праймом”, только с двумя небольшими изменениями настройки, чтобы…
— А-а-а-а-а-а! — опять выкрикивает Деннис.
Рупрехт приходит в замешательство, а Деннис — одним странным и сложным движением рук — прикрывает голову, словно ограждая ее от осколков взорвавшейся бомбы или опасаясь, что она сама вот-вот взорвется, — а потом вскакивает и выходит из комнаты. Остальные озадаченно оглядываются по сторонам, но не успевает никто и слова сказать, как Деннис уже возвращается — и сует что-то Рупрехту в руки.
— Вот! — кричит он. — Срочная доставка из одиннадцатого измерения!
— “Оптимус”?.. — Рупрехт изумленно вертит в руках пластмассового робота, а потом переводит взгляд на Денниса. — Но… как? То есть… откуда?
— Из моей корзины для белья. Лежал там под майками и трусами, — докладывает Деннис.
Рупрехт все еще озадачен:
— Это что же — какой-то пространственно-временной тоннель…
Деннис бьет его наотмашь по лицу — так, что на щеке остается красный след.
— Черт возьми! Это я его туда положил, Рупрехт! Я!
— Ты… — Рупрехт умолкает, его рот растягивается в тревожное колечко, совсем как у младенца, выронившего пустышку.
— Ты что, никак не поймешь, о чем я тебе говорю? Твоя установка не работает! Она не работает! Это я взял тогда робота! Твое изобретение — это полная фигня! Твои изобретения всегда были полной фигней!
— Но… — Рупрехт расстраивается все больше. — А как же Могильник? А музыка?
— Да я все это выдумал, придурок! Я все это выдумал! Я подумал, что будет очень смешно! Так оно и вышло! Было очень, очень смешно!
Остальные сочувственно морщатся. Рупрехт с очень сосредоточенным лицом медленно сгибается пополам, как будто он выпил гербицид и теперь изучает его воздействие на организм. При виде этой картины Деннис делается только беспощаднее:
— Знаешь, в чем твоя беда, Минет? Ты уверен в своей правоте. Ты до того уверен в своей правоте, что готов поверить во что угодно. Ты мне напоминаешь мою мачеху, которая свихнулась на Боженьке и молитвах. Она целый день бубнит свои заклинания и заговоры — Иисусе то, Дева Мария се, святое пятое-десятое, девять раз прочитай то-то, побрызгай этим-то, и — опля, готово! Она всегда так занята, что даже не замечает, что ее просьбы никогда не исполняются! Да ей и наплевать, исполняются они или нет, потому что на самом деле ей только и нужно что все время витать где-то в небесах. Вот и ты точно такой же — только вместо молитв у тебя главную роль играет математика, и эти дурацкие вселенные, и еще — ах да, не забыть бы! — еще инопланетяне, которые непременно явятся к нам в космическом корабле и спасут Землю от гибели!
Рупрехт сидит на кровати, как-то сжав в комок свое большое тело.
— Скиппи умер, Минет! Он умер, и ты не сможешь его вернуть! Ни ты, ни один другой криворукий ученый, сколько их ни сидит по лабораториям во всем мире! — Деннис встает, тяжело дыша, а потом обводит своим ужасным взглядом остальных. — И вам, болванам, похоже, тоже нужно вколотить в башку, что все это произошло на самом деле. И никакая глупая фигня, которой мы привыкли развлекаться, тут уже не поможет. Здесь не поможет Человек-Паук. Не поможет Эминем. Не поможет и эта дурацкая хреновина из фольги, якобы машина времени. Со всем этим пора покончить, ясно вам? Он умер! Он умер, и он теперь навсегда останется мертвецом!
— Перестань так говорить! — задыхается Рупрехт.
— Умер, — нараспев повторяет Деннис, — он мертвец, покойник. Почил в бозе, сыграл в ящик…
— Хватит!
— Умер-умер-умер-у-у-у-мер, — на мотив “Марсельезы”, — умер-умер-умер-у…
Рупрехт встает с кровати и, надувшись, как японская рыба-собака, что, к всеобщему удивлению, оказывается довольно страшным зрелищем, набрасывается на Денниса. Тот наносит упреждающий удар Рупрехту прямо в диафрагму, однако его кулак просто тонет в жировых складках Рупрехтова тела; лицо его на миг искажается от ужаса, а потом он валится и исчезает под тушей своего противника, который принимается прыгать по нему.
— Перестань, перестань! — кричит Джефф. — Хватит, ты сломаешь ему что-нибудь!
Требуется вмешательство всех четырех товарищей, чтобы оттащить Рупрехта в сторону. Оторвавшись от пола, побледневший Деннис отряхивается и, подняв палец, будто чтобы произнести проклятье, говорит:
— Скиппи умер, Минет. И даже если бы твои дурацкие планы срабатывали, все равно было бы слишком поздно. Так что брось ты это дело — нечего попусту надеяться.
С этими словами он, прихрамывая, выходит из комнаты.
Как только он уходит, остальные окружают Рупрехта, чтобы посочувствовать ему, сказать что-то утешительное: “Да не слушай ты его, Рупрехт”, “Расскажи нам до конца свой план, Рупрехт”.
Но Рупрехт ничего больше не говорит, и через некоторое время они, помолчав, один за другим расходятся.
Оставшись один, Рупрехт долгое время лежит на кровати поверх одеяла, все еще держа в руках “Оптимус-Прайм”, лидера среди автоботов. С другой стороны комнаты на него ревет, как локомотив, пустая кровать с завернутыми простынями — по-больничному белыми и хрустящими.
