Томас Пинчон - V.
– Ваши теории лишены человечности, – сказал он. – Вы говорите о людях так, будто они скопление точек или кривые на графике.
– Так оно и есть, – мечтательно произнес Хольский. – Я, Сатин, Поркепик – мы можем оказаться на обочине истории. Но это не важно. Социалистические идеи распространяются в массах, приливная волна неудержима и необратима. Мы живем в довольно мрачном мире, месье Итагю: атомы сталкиваются, клетки мозга изнашиваются, экономические системы рушатся, но им на смену приходят другие, и все это в такт изначальному ритму Истории. Возможно, История – это женщина, а женщина для меня остается загадкой. Но движения женщины по крайней мере предсказуемы.
– Ритм, – фыркнул Итагю. – Вроде того, что слышится, когда скрипит и ходит ходуном метафизическая кровать.
Портной зашелся радостным смехом, словно большой веселый ребенок. Из-за акустики зала его смех пророкотал замогильным эхом. Сцена была пуста.
– Пошли в «Уганду», – предложил Поркепик. Сатин что-то задумчиво вытанцовывал на столе. Выйдя на улицу, они увидели, что женщина, держа
Мелани за руку, направляется к станции метро. Обе шли молча. Итагю остановился у киоска купить «Ля Патри» – единственную более-менее антисемитскую газету, которую можно было приобрести вечером. Вскоре женщина и девочка исчезли под землей на бульваре Клиши.
Когда они спускались на эскалаторе, женщина спросила:
– Боишься?
Девочка не ответила. Она так и ушла в танцевальном костюме, только сверху накинула доломан, который на вид да и на самом деле был дорогим, и женщина его одобрила. Она купила билеты в вагон первого класса. Когда они сели в неожиданно материализовавшийся поезд, женщина спросила:
– Ты просто лежишь пассивно, как предмет, да? Разумеется. Ты и есть предмет. Une fetiche. – Она произносила немые «е» будто пела. Воздух в метро был таким же спертым, как и снаружи. Мелани сосредоточенно рассматривала дракона на своей ноге.
Спустя какое-то время поезд выехал на поверхность. Мелани показалось, что они пересекают реку. Слева, совсем рядом она увидела Эйфелеву башню. Поезд шел через мост Де Пасси. Как только поезд остановился на левом берегу, женщина поднялась. Она опять взяла
Мелани за руку. Выйдя из метро, они продолжили путь пешком, двигаясь на юго-запад в Гренель – унылый район фабрик, химических заводов, литейных мастерских. На улице больше никого не было. Неужели она живет в этом фабричном районе, подумала Мелани.
Они прошли около мили и в конце концов добрались до высокого здания, в котором пустовали все этажи, кроме третьего, где обитал шорник. Женщина жила в мансарде, и они долго поднимались туда по узкой лестнице, пролет за пролетом. И хотя у Мелани были сильные ноги танцовщицы, к концу подъема она пошатывалась от усталости. Когда они вошли в квартиру, девочка сразу без приглашения плюхнулась на большой пуф в центре комнаты. Квартира была украшена африканскими и восточными безделушками: черные примитивные скульптуры, лампа в виде дракона, драпировки из китайского шелка в красных тонах. Огромная кровать на четырех столбиках, с балдахином. Мелани скинула накидку и лежала не шевелясь, ее светлые одраконенные ноги наполовину свесились на ковер. Женщина села рядом и, обняв Мелани за плечи, начала говорить.
Как вы уже, наверное, догадались, эта «женщина» была V., смутным объектом безумных разновременных изысканий Стенсила. В Париже никто не знал ее имени.
Но это была не просто V., а V. влюбленная. Герберт Стенсил всегда хотел, чтобы ключевая фигура расследуемой им тайны имела хоть какие-то человеческие страсти. В нынешний фрейдистский период истории мы склонны считать, что лесбийская любовь проистекает из самовлюбленности, спроецированной вовне, на другую особу. Если девочка приобретает склонность к самолюбованию, то потом рано или поздно приходит к мысли, что женщины как класс, к которому она принадлежит, на самом деле не так уж плохи. Вероятно, именно это и произошло с Мелани, хотя как знать: может, очарование инцеста в Серр Шод указывает на то, что ее предпочтения просто-напросто лежали вне сферы обычного экзогамно-гетеросексуального типа поведения, который превалировал в 1913 году.
Однако, что касается V. – тем более V. влюбленной, – то ее скрытые мотивы, если таковые вообще имелись, оставались загадкой для тех, кто ее знал. Все связанные с постановкой видели, что происходит, но поскольку слухи об этой связи ходили только внутри круга людей, которые и сами практиковали такие вещи, как садизм, кощунственный разврат, эндогамию и гомосексуализм, они не проявляли особого интереса и не обращали внимания на эту парочку, предоставив их самим себе, как юных любовников. Мелани исправно появлялась на всех репетициях, и коль скоро женщина не отвлекала девушку от постановки (и, судя по всему, нс имела таких намерений, а, напротив, всячески поощряла ее участие в спектакле), Итагю не было абсолютно никакого дела до их отношений.
Однажды Мелани в сопровождении женщины пришла в «Нерв», одетая как школьник: обтягивающие черные брюки, белая рубашка и коротенький черный пиджачок. Более того, ее густые длинные волосы были коротко острижены, почти наголо, и если бы не телосложение танцовщицы, которое невозможно скрыть никакой одеждой, она вполне могла бы сойти за паренька, прогуливающего школу. К счастью, в сундуке с костюмами нашелся парик с длинными черными волосами. Сатин восторженно воспринял эту идею. В первом акте, решил он, Су Фень появится с волосами, а во втором – без, уже после пыток, которым ее подвергнут монголы. Это должно шокировать зрителей с пресыщенным вкусом.
Во время репетиций женщина сидела за столиком в глубине зала и неотрывно смотрела на сцену. Все ее внимание было сосредоточено на Мелани. Итагю поначалу пытался завязать с ней беседу, но не преуспел и вернулся к La Vie Heureuse, Le Rire, Le Charivari [264]. Когда труппа перебралась в Театр Винсена Кастора, женщина, как преданная возлюбленная, переместилась туда же.
Выходя на улицу, Мелани теперь всегда одевалась мальчиком. Все объясняли это своеобразно»! инверсией ее отношений с женщиной: поскольку такою рода связь обычно предполагает, что одна сторона является доминирующей и активной, а другая подчиняющейся и пассивной, и в данном случае было вполне очевидно, кто есть кто, то по идее роль агрессивного мужчины должна была бы играть женщина. Однажды, развлекая собравшихся в «Уганде» членов труппы, Поркепик продемонстрировал таблицу возможных комбинаций, в которые могли складываться отношения девушки и женщины. Всего он вывел 64 варианта распределения ролей, используя графы «одежда», «социальная роль» и «сексуальная роль». К примеру, обе могли одеваться в мужскую одежду, играть доминирующие социальные роли и стремиться доминировать в сексуальном плане. Или могли, скажем, одеваться в одежду противоположного пола и при этом вести себя совершенно пассивно – суть игры при этом состояла бы в том, чтобы вынудить партнершу перейти к активной позиции. И оставалось еще 62 комбинации. Возможно, предположил Сатин, задействованы также и неодушевленные вспомогательные средства. Все согласились, что это еще более осложнит картину. Потом кто-то высказал мысль, что женщина, ко всему прочему, может оказаться трансвеститом и тогда ситуация станет еще забавнее.
Но что же на самом деле происходило на последнем этаже дома в Гренеле? Каждый из завсегдатаев «Уганды» и членов труппы Театра Винсена Кастора представлял это по-своему: кому-то виделись орудия изысканных пыток, кому-то – причудливые наряды, кому-то странные движения мускулов под кожей.
Впрочем, все они были бы сильно разочарованы. Если бы они видели прожженную юбку миниатюрной скульпторши-прислужницы из Вожирара, слышали прозвище, каким женщина называла Мелани, или были сведущи – как Итагю – в новой науке о душе, то поняли бы, что для достижения полного удовлетворения ни в коем случае нельзя трогать определенные фетиши – на них можно только смотреть и любоваться. Возможно, поэтому влюбленная в Мелани женщина одаривала девушку множеством зеркал. Теперь ее мансарду, куда ни взгляни, повсюду украшали зеркала с ручками и зеркала в резных рамах, зеркала во весь рост и карманные зеркальца.
Так V. в возрасте тридцати трех лет (но подсчетам Стенсила) наконец нашла любовь, немало постранствовав по миру, который если и не был создан, то по крайней мере (давайте будем честными) был самым подробным образом описан Карлом Бедекером из Лейпцига. Странный мир, населенный исключительно людьми, которые зовутся «туристами». Его пейзажи складываются из неодушевленных памятников и зданий, его населяют полуодущевленные официанты, таксисты, гостиничные посыльные, гиды – они всегда рядом и готовы выполнить (с разной степенью эффективности) любую прихоть туриста, предварительно получив соответствующие чаевые, бакшиш, purboire, mancia. К тому же этот мир двухмерный, как и сама Улица, как картинки и карты в красных карманных путеводителях. Пока открыты филиалы Бюро Кука, Клубы путешественников [265] и банки, пока скрупулезно выполняются все рекомендации раздела «Распределение времени», пока сантехника в отеле в порядке («Ни один отель, – пишет Карл Бедекер, – нельзя назвать первоклассным, если он не удовлетворяет санитарным нормам, которые в числе прочего предполагают наличие достаточного количества воды для смыва и туалетной бумаги должного качества»), турист может безбоязненно передвигаться з этой системе координат. Воина для него – это в худшем случае стычка с карманником, представителем «огромной армии жуликов, которые моментально распознают иностранца и ловко пользуются его незнанием местных реалий»; депрессия и процветание отражаются лишь в обменном курсе валют, а политика, разумеется, никогда не обсуждается с местными жителями. Другими словами, туризм – это наднациональное явление, вроде католической церкви, и к тому же, пожалуй, наиболее совершенная форма вероисповедания на земле, ибо, кем бы ни были туристы – американцами, немцами, итальянцами и т. д., – Эйфелева башня, пирамиды и Кампанила вызывают у них совершенно одинаковую реакцию, их Библия написана безупречно четко и не допускает произвольного толкования; они созерцают одни и те же пейзажи, страдают от одних и тех же неудобств, живут в одном ясном и понятном масштабе времени. Туристы – верноподданные Улицы.
