Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени
В темноте она говорила:
— Бегу на работу — вижу, ты по коридору топаешь. Замеча-ала!
И верно: особенно прошлой осенью, когда я шел коридором, мимо проходила (странным торопящимся прискоком, словно бы пробегала), покачивая сумкой, грудастая женщина в вязаном сером платье. Спешила на работу. Опаздывала...
— А раз вижу: все бегут к троллейбусу, торопятся. А ты сидишь на скамейке. Смотришь куда-то в сторону булочной — и куришь, ку-ууришь!
Я засмеялся: увидел со стороны скамейку и себя, свою спину, согнутые плечи.
Фамилия их Каштановы; и недели не прошло после их отъезда, как заявился шустрый человечек — как бы родственник, хотел неделю пожить. Я его выставил, что за проблема. Но он стоял у дверей и не уходил. Робко нагловатый. Курил, тряс пепел куда ни попадя.
Я взял его за плечо: вернутся хозяева, им расскажете про родство и что вы тоже Каштанов.
И добавил:
— Я вас провожу.
То есть чтобы он вдруг не забыл дорогу к выходу. Шли коридором, он морщился:
— Вонь какая!
— Никакая не вонь. Запахи, — пояснил я, оставаясь до конца дружелюбным.
Снаружи, у входа в общагу, пятнистых афганцев вновь сменил негрозный старичок вахтер. Кашлюн, разумеется. Пятнистые, то бишь афганцы, ушли на более денежные заработки. Этот старичок — по сути консьерж, но общага так многоквартирна и огромна, что ему не упомнить всех нас в лицо, лишь по случаю. Именно по причине всеобщей на входе, массовой обезлички он и не консьерж. Вахтер. (Язык называет, язык точен, бьет в десятку.) В свое время инженер Гурьев, сомневаясь, спрашивал меня: а что если Бог тоже не консьерж, а вахтер, и попросту не в силах нас запомнить в лицо каждого?
«Родственника» Каштановых (наверняка сунул на входе денежку) я довел до самых дверей.
— Больше ханыгу не пускай, — выговариваю я старичку.
— Ах, он сука! как же он прошел, как же я не заметил?!. И сразу к Каштановым! Ну, скажи, скажи на милость — ну, как они проходят?! — стенает старичок вахтер, трясет головой, машет руками, хотя и он, и я отлично знаем — как.
В коридоре шум. Несут шкаф. Ага! — кто-то отсюда переезжает. Уезжает совсем?.. Но этого же не может быть. Сколько знаю, на бедноватом этом этаже у людей нет ни воли, ни ума, ни талантов, ни даже цепкой житейской хитрости, чтобы когда-нибудь вырваться из убогих общажных клетушек. Не дано.
Эти тщеславные, хвастливые люди были бедны всегда. Им начхать на перемены. Они пройдут целым поколением, не оставив миру после себя ничего — но ведь и не взяв у него ничего, кроме унаследованного тщеславия и убогого угла. Кроме своей бедности. Их бедность, по счастью, незла — она душевна и даже греет (меня, к примеру). Мне с ними неинтересно, но... тепло. Женщина всегда знает, что тебя (мужика) надо покормить. Ценное качество. Спроси ее почему, зачем — она не знает. Просто так надо. Пришел в дом, еще не поздоровался, тебя уже кормят. Уходишь — тоже кормят. Или чай. Обязательно. При этом она жалуется: дочке шестнадцать, а уже подгуляла — в семье теперь что ни вечер меж собой грыземся, потому что, представь, ребенок?.. или первый аборт?.. Муж скрипит зубами, аж матерится. Да и сама тоже, как оглашенная, вдруг в истерику, в крик!.. И как же охотно они (он, она) о себе рассказывают, как хотят, чтобы ты их понял. Они пьют с тобой ради этого, спят ради этого. Быть понятым — опьянение особого рода. Необходимость, но еще и почти наркотическая зависимость. То есть должен же быть на сонных этажах кто-то, кто станет их слушать.
Общажники, конечно, переезду помогают — четыре человека на ремнях несут здоровенный неподъемный шкаф. Они пританцовывают со своей ношей как грузчики. Кричат как грузчики. «Твою мать! угол — не видишь!..» — Следом еще трое — с выкатившимися от натуги глазами, попердывая — несут старый разбитый рояль. Топают, как слоны. Ага! Значит, Тютюнниковы — их рояль, их девочка в белом платьице идет за роялем следом. (Вот ведь пытается Тютюн учить дочку! Может, выучит.) Думаю о всей той мебели, которую я помогал выносить, когда люди меняли общагу на настоящее жилье. Думаю и об опустевшей комнате Тютюнниковых. Чья она теперь? Кому?.. Кто-то расширится. Кто-то улучшится. Я думаю о всех тех комнатах и квартирах, в которые не улучшился я. О всех тех пустых паркетных полах, на которые я так и не поставил раскладушку, мне не надо.
— Эй! Забыли! Забыли! — закричал я, сбегая через три ступеньки по лестнице и держа в руках (сторож!) дрянной маленький столик, показавшийся ценным, потому что даже битый, дрянной, он хранил тепло, которого у меня нет.
Торопился, пока грузовая машина не уехала:
— Забыли!
А они смеялись. Они мне кричали, высовываясь из кабины грузовика (муж) и из такси (жена и дочка):
— Да не забыли — оставили!..
Двойник
За десятилетия отказов их папки, что под мышкой, обшарпались краями, а тесемки на папках сникли, пожухли и стали цвета земли (все там будем). Вид жалкий. Однако старики роились возле дверей, настырные, как слепни. Бойцы до упора. Постарели, но пришли. Едва к ним войдя, я сглотнул эту давнюю липкую горечь нашего тщеславия.
Особенно же клятые папки с тесемками выдавали пишущих уже с улицы; грех не скрыть. Стареющие графоманы. Лысые. Беззубые. Больные. Вот они все. Когда-то это была (как выразился господин Ловянников) армия литераторов, и значит, сейчас я воочию видел то, что осталось после похода: инвалидов, калек, оборванцев, жалкий сброд, остатки великого ополчения.
Надпись крупно: НОВОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО и помельче: Не звонить, в дверь не стучать. Редакционный совет. Звонить и стучать у старых солдат смелости уже не было. Но ждать-то они могли. Что-что, а это они умели. Возможно, единственное, чему научились в жизни: ждать и жаться к теплу. На улице сегодня продувало, ветрено, но рядом с издательством, бок о бок, прилепилось складское помещение (с штабелями облицовочной плитки) — пишущие старики (плохо одеты) тотчас набились туда.
В углу собирали альманах.
— ... Мужики! — зазывал голос составителя. — Ну давай, мужики! Новелла, но чтоб без мата. У кого есть новелла на пол-листа, но без мата?.. Срочно, мужики.
Ему шутливо отвечали — есть, есть без мата. Но с двумя гомосеками.
Голос взвился:
— Вы что, с ума посходили! — Составителя в углу я не видел, но боль его хорошо слышал. Беднягу аж трясло. (Затеянное могло сорваться!) Исторический, можно сказать, для литературы час, цензуры нет, свобода, но ведь речь о юношеском сборнике, какие гомосеки! с ума посходили!..
Место их сбора мне подсказал еще Михаил, адрес, угловой дом НОВОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО, но я никак не предполагал, что попаду на склад, в царство облицовочной плитки. Плитка меж тем валялась прямо на полу. Когда-то ее достать было невозможно, о ней мечтали, ее разыскивали, теперь будущий глянец наших сортиров и ванных комнат валялся вразброс бесхозный, неохраняемый, и на нем, на штабелях, восседали там и тут полубезумные старые графоманы. Писаки. Гении. Старики, понабежавшие сюда за последним счастьем. Моя молодость; что там молодость, вся моя жизнь — я их узнавал! Я их признавал приглядевшись, хотя по свежему взгляду эти лысины (и эти морщины), эти висячие животы (и спившиеся рожи) возмутили и оскорбили меня — унизили, напомнив, что с нами делает время. С ума сойти! Старики уже не надеялись, но они все еще хотели. Жить им (нам) осталось уже только-только. И желаний было только-только. Но первое из первых желаний было по-прежнему высокое — напечататься. Оставить след. Опубликоваться, а после уже и туда можно. Облиться напоследок мелкой советской слезой. Общага, мол, признала.
Один старик выкрикивал другому в самое ухо.
— ... Так уже не пишет никто. Пойми: мои тексты — сакральны! сакральны! сакральны! — страдальчески каркал старый ворон, рвал душу.
Но птицы и птички, изображенные на облицовочных плитках, криками на крик не отвечали. Ванные комнаты будут как перелет молчаливых. (Шуметь будет душ.) Гуси и журавли на плитках, крыло к крылу, с оттянутыми назад лапками — в тоталитарно-боевом строю летели не в осень, а в вечность.
Узнал. Из стариковских морщин (как из зарослей) выглянул знакомый мне человек, автор «ночных» непубликуемых романов Василий Зарубкин, а когда-то просто андеграундный Вася; боже, как сожрало его время. Нос сиз и руки в алкашной тряске (ловят, ловят улетающую с плиток осеннюю птичку!).
— ... Эта сука опубликовал уже две повести. Пусть бы даже за свой счет!
— А у тебя есть деньги? — посмеиваются над ним.
— У меня будет спонсор, — твердо выговаривает старик Вася новенькое словцо, глаза загорелись.
Я тоже было присел на плитку (холодноватая). Вокруг громко обсуждались будущие издания, сборник, альманах, и где найти дешевую бумагу для тульской или калужской типографии. Я в разговор не вступаю. (Все это ново, чудну для меня.) Курю. Мысль ушла в никуда, вяжет там некие кружева. Я ее отпустил. Пусть там.
