Анатолий Иванов - Повитель
— Это ничего, Петенька, ничего… Все еще хорошо будет у вас… — Она хотела сказать: «С Поленькой», но вместо этого произнесла: — …с матерью.
Петр с благодарностью взглянул на нее, потом на мать. А Евдокия добавила со вздохом:
— Только время, Петенька, нельзя назад вернуть…
«Только время нельзя назад вернуть», — думал Петр, соображая, что же этим хотела сказать мать Поленьки, но догадаться никак не мог.
— А к тебе я, Анисья, вот зачем, — снова проговорила Веселова. — Мне на ферму люди нужны. Пойдешь?
Губы Анисьи задрожали, она опять потянула к глазам передник.
— Спасибо на добром слове… Неужели не пошла бы?! Да вот… — Она кивнула на дверь горницы. И, как бы в ответ на этот кивок, дверь распахнулась, оттуда вышел Григорий в фуфайке, в сапогах, только без шапки. Шапку он держал в руке.
— Куда ты в такую погоду? На работу, что ли?
Григорий оставил вопросы жены без ответа, полоснул взглядом Евдокию, рука которой лежала теперь на плече Петра.
— Так… И до жены добираетесь?! Сперва сына, теперь жену отворачиваете от меня!.. Убери от сына руки!
— Григорий! — с мольбой воскликнула Анисья.
— Что Григорий?! — прорвало наконец Бородина. — Что Григорий?! Работать хочешь? Да иди работай… Только не к ней, к воровке…
— Да ведь сам ты!.. — крикнула было Анисья.
— Молчи!
И, сжав кулаки, Григорий подбежал к Евдокии. Казалось, еще секунда — и он намертво вцепится в нее своими страшными руками.
Веселова только чуть побледнела.
Петр, поднявшись, стал рядом с ней.
Григорий дернул усом раз, другой. Петр предупредил отца, сдерживая голос:
— Но, но!.. Отойди от нее…
— Не беспокойся, Петя… Он и так не тронет. Боится, — усмехнулась одними губами Евдокия. И продолжала негромко, не спуская глаз с Бородина: — Ведь ты все уж испробовал, чтобы в грязь втоптать меня… Даже сыну что-то наговорил… Теперь тебе ничего не осталось, как воровкой называть… Эх, ты!..
В ограде снова залилась бешеным лаем собака.
— Но сейчас и этой возможности лишишься, — усмехнулась Евдокия. — Мы вот проверим сейчас, кто вор…
Собака во дворе лаяла все сильнее. И вдруг лай стал удаляться от крыльца. Анисья кинулась на улицу с криком:
— Господи, ведь сорвалась с цепи, однако…
— Скажи-ка, батя, пока матери нету, что ты говорил мне… о Поленьке, — рвущимся голосом промолвил Петр. — Ну, говори, при ней… При… ее матери… Чего же ты?!
Григорий комкал ручищами шапку. Две пары глаз — сына и Евдокии Веселовой — смотрели на него в упор, заставляли пятиться. Он хотел было юркнуть в горницу, скрыться там, но Петр проскочил вперед, закрыл дверь и прижался к ней спиной.
— Нет уж, не выйдет… Ты говори…
Григорий отшатнулся от сына. Но возле дверей, ведущих в сенцы, стояла Веселова. А там, на улице, все еще заливалась, визжала собака, кричала что-то Анисья. Она, видимо поймала пса и тащила его к конуре. Раздавались мужские голоса.
Уйти было некуда.
На лбу у Григория выступила испарина, он тяжело дышал.
— Не хочешь говорить? — промолвил сын. — Тогда я сам. Ведь он что выдумал! Он сказал мне… когда я к вам прибежал… Что Поленька… что она… сестра… мне!
Григорию казалось, что сын хлещет его ремнем по лицу, как он когда-то хлестал его… Воздуха не хватало. Григорий только беззвучно открывал и закрывал рот да отступал к стенке. Глаза его, по мере того как медленно приближалась к нему Евдокия, расширялись, делались круглыми. Вот ее бледное лицо, ее сероватые, с голубым отливом, беспощадные глаза уже совсем близко. Но сил отвернуться или хотя бы закрыться не было.
И только когда плюнула Евдокия ему в лицо, on смог поднять руки, вытереться шапкой.
— Тогда слушай… тогда слушай, — донесся до него голос Веселовой. Но кому она говорит это: ему или сыну — понять не мог. — Слушай! Я даже дочери не рассказывала этого… А тебе скажу…
«Петру, Петру говорит… — мелькнуло у Григория. — Да где же люди, на которых кидался пес? При них, может, не решилась бы…»
— …проходу не давал, на коленях передо мной ползал… Особенно когда деньжонки вдруг появились ни с того ни с сего у них с отцом, — звучал в комнате грустный, спокойный голос Евдокии, сидевшей теперь на стуле. — Дело до того дошло, что на Андрея, Поленькиного отца, с ножом бросался… Ты веришь мне, Петя?
Дверь открылась, и вошел кузнец Степан Алабугин, выбранный год назад председателем ревизионной комиссии колхоза.
— Здорово, хозяин, — проговорил он весело, со стуком прикрыл за собой дверь.
Бывший работник Бородиных при встречах с Григорием величал его только «хозяином». Григорий каждый раз скрипел зубами да думал: «Ладно, ладно…» Но что «ладно» — и сам не знал.
Едва услышав голос Алабугина, Григорий очнулся от оцепенения, обернулся к Степану.
Пытка Григория не кончилась, но Алабугин — это не Веселова, на которую он не осмеливался прямо поднять руку, глаз которой он боялся всю жизнь. Бородин сорвал со стены плеть и кинулся к опешившему в первое мгновение кузнецу:
— Сейчас я покажу тебе «хозяина»!
Степан уклонился от первого удара, схватил Григория за руку, которая сжимала черемуховый черенок:
— Дурень ты… Дай-ка сюда плетку…
— Нет, врешь, — прохрипел Григорий. — Попробуй взять ее… Попробуй…
Однако Степан без труда разжал пальцы Григория (то ли не было в них уже прежней цепкости, то ли Алабугин оказался сильнее), переломил черенок плети и бросил к печке, еще раз повторив:
— Дурень… Пойдем-ка проверим, что у тебя в сусеках засыпано, в погребе запрятано. Там ждут Ракитин с Тумановым да участковый. — И вышел.
Григорий не сразу понял, куда его зовут. Он как-то удивленно оглядел свою руку, из которой Степан Алабугин вывернул плеть, вопросительно поднял глаза на Евдокию Веселову, спокойно сидевшую на прежнем месте. И вдруг увидел бледную, как стена, жену, и сам начал медленно бледнеть…
— Вон чю! — прохрипел он, нервно усмехнулся. И повторил: — Во-он что!..
Наконец Веселова поднялась. Григорий тотчас воскликнул зачем-то:
— Думаешь, опять стану на колени перед тобой? Врешь, врешь! — Но самому хотелось встать, попросить защиты у нее. У нее, которую он ненавидел так давно с тех пор как перестал любить. И Григорий еще раз крикнул: — Нет, врешь!
Кричал он уже затем, чтобы подбодрить себя, чтобы в самом деле не опуститься на колени.
— Не задерживай. Люди ждут тебя, — сказала Евдокия.
Григорий покорно повернулся и вышел… Анисья, все время безмолвно стоявшая у стола, рухнула на пол с криком:
— Пропали мы… Пропали!
Евдокия бережно подняла ее, посадила на стул.
— А может, наоборот, Анисья… Может, ты… и сын заново родитесь.
Анисья тяжело всхлипывала.
— А насчет фермы подумай. Я еще зайду к тебе, потолкуем обо всем…
Евдокия осторожно, как девочку, погладила ее по голове.
— Эх, Аниска, Аниска, не туда у тебя жизнь пошла! Ну ничего, хоть на старости лет себя найдешь!
* * *— Показывай сусеки. Отмыкай, — глухо сказал Ракитин, когда Бородин вышел в сенцы. В лицо Григорию он даже не взглянул — противно было.
— Обыск?.. А кто… разрешил? Отвечать будете…
— Ответим…
— Давайте, гражданин, ключи. Иначе ломать будем, — сурово проговорил участковый.
Это официальное «гражданин» окатило Григория холодной волной. Он невольно полез в карман, но передумал вдруг. И произнес, шевеля усами:
— Ломайте… раз имеете право…
Туманов взял в руки ломик, которым Бородины закладывали на ночь двери.
— Чудно… Сусеки — и под замком. Первый раз вижу…
Бородин выбросил на пол ключи.
— Замки хоть не ломайте… Старинные, теперь не найдешь таких.
Из первого сусека пахнуло прелью.
— Все сгнило здесь, заплесневело, — проговорил Степан, взяв горсть испорченного зерна.
— Мое гниет, не ваше…
Второе и третье отделения были почти доверху засыпаны отборной пшеницей.
— Откуда у тебя зерно? — строго спросил Алабугин. — На трудодни мы не выдавали еще.
— Прошлогодняя…
— Чего мелешь? Не умеем, что ли, прошлогоднее зерно от нынешнего отличить…
— Когда покупал, говорили — прошлогоднее, — сжавшись, ответил Григорий. Но сам же чувствовал, как жалка его ложь.
— У кого покупал?
— Там… — И задергал усами, без слов.
— Ясно, составляйте акт, — распорядился Ракитин.
— Может, сначала в других местах посмотрим… В погребе он… Что-то запашок оттуда напахивает.
— Идемте.
Кто-то подтолкнул Бородина. Он, как сонный, пошел вперед.
Едва спустился с крыльца, ветер ударил ему в правый бок, он не удержался, качнулся в сторону сарая, припал на колени. За дверью сарая, запертая Анисьей, бесновалась собака, но, учуяв Григория, стала нетерпеливо, радостно повизгивать. «Распахнуть бы дверь… натравить…» — мелькнуло у него. И Григорий увидел уже, как собака опрокинула кого-то на землю, на мерзлый снег, как раскатились в стороны хлебные корки…
