Аркадий Вайнер - Петля и камень на зелёной траве
– А именно? – весь посунулся ко мне Крутованов.
– Ничего я вам не скажу, не надрывайтесь зря…
– А вы отдаете себе отчет в своем положении?
– Конечно. И не грозите вы мне! Вам меня не испугать! Как говорят в домино – я сделал «рыбу»! Даже если вы меня сейчас убьете, последний ход все равно остался за мной! Вам – капут!…
– Почему же это нам капут? – усмехнулся Юрий Михайлович, но смешок вышел неуверенный, дребезжащий.
– Потому что эти бумажки – бомба под все ваши дела, договоры, переговоры, контракты, под все ваше бесконечное вранье! И весь мир мне поверит! А чтобы ни один дурак не усомнился в моей правдивости, вы скрепили этот меморандум государственными печатями: посадили Улу в психушку, меня – в тюрьму, а Шурика – загнали под колеса…
– Все, что вы говорите, – ерунда, но я не намерен спорить об этом, – с тонкой нотой растерянности, с огромным искренним непониманием сказал Юрий Михайлович, и щека у него снова задрожала. – Но я хочу вас спросить о другом. Зачем вы вообще затеяли эту историю?
– Я ее не затевал. Ее затеяли вы. А я только рассказал. И никаких законов я не нарушал…
– Ну, допустим, допустим! – махнул он нетерпеливо рукой. – Но зачем?…
– Я хочу, чтобы вы выпустили Улу Гинзбург, – твердо отсек я.
– Не врите! – пронзительно крикнул Крутованов. – Вы стали этим заниматься и ковыряться во всей этой грязи задолго до всего случившегося… Вы! Вы ей рассказали все эти басни! Из-за вас она находится сейчас в своем печальном положении…
– Я не вру. Когда я начал ковыряться в вашей кровавой грязи, я просто хотел знать правду. А меморандум я написал, чтобы спасти Улу…
Крутованов махнул на меня рукой, уселся опять в свою вольную позу – нога на ногу и насмешливо спросил:
– Ну, и что, удалось вам узнать правду?
– Думаю, что да!
Бес сочувственно покачал головой:
– Вы просто блаженный дурачок. Если так случится, что вашу постыдную писанину опубликуют, а Суламифь Гинзбург врачи вылечат и выпустят из клиники, она сама после вашей медвежьей услуги будет умолять власти не лишать ее нашего гражданства и никуда не отправлять отсюда…
Пошел какой-то очередной их подлючий ход, блесна с крючком уже крутилась около моего носа, и я, не меняя позы, тем же равнодушным голосом поинтересовался:
– Отчего же это?
– От позора. Вы же не всю правду сообщили в своем пакостном сочинении…
– Что же вас там не удовлетворило?
Крутованов прошелся по комнате, подбоченясь, остановился против меня:
– А то, что вы в своем фантастическом опусе ограничились невнятной скороговоркой в той части, которую считали невыгодным акцентировать… Уж если писать всю правду – то всю, а не только ту, что вас устраивает…
– Какая же правда меня не устраивала?
– Ну, например, вот тут… – он взял у Юрия Михайловича, смотревшего на меня с недоуменным отвращением, меморандум и мгновенно открыл его на интересующей странице: – Вот тут вы более или менее справедливо пишете о том, что Михайлович получал исчерпывающую информацию о Михоэлсе из близкого к нему окружения. А от кого именно?
– Не знаю. Но это сейчас не имеет значения…
– Имеет! – выкрикнул Крутованов. – Именно это как раз имеет значение! А получал он информацию от агента-осведомителя по кличке «Кантор»…
Нехорошо мне было. Кружилась голова, душно, под ложечкой каменно давил тяжелый ком, тошнота сводила скулы и заполняла кислотой рот.
Господи, избавь меня!
– А кем был в миру этот осведомитель – вы знаете? – спросил с торжеством Юрий Михайлович, и щека его дернулась от неудержимого ликования.
– Нет, – помотал я головой.
– Его звали Моисей Гинзбург…
Огромная легкость падения в пустоту. Тишина. Их счастливые ухмылки победителей. Они от меня уже не скрывают своих тайн. Может быть, я умер? Может быть, ничего не происходит? Всплеск фантазии, клочок мыслей после жизни, пролетевший в никогда. Шурик, мы, наверное, умерли вместе. Им ничего не нужно скрывать от меня. Когда-то мне рассказывал старый писатель Рабин, как в тридцать седьмом году на ночных допросах следователь велел ему отворачиваться к окну, а сам занимался любовью со стенографисткой здесь же, на диване, – он знал, что Рабин уже умер.
Я, наверное, умер. А они врут. Им не поверят, им никто не поверит. Или поверят? Я им разве верю? Я верю? Они хотят растоптать последнее… Зачем же они тогда его убили? Если это правда – то убивать было зачем?
Мы легко можем переслать туда письменное обязательство сотрудничать с органами, которое дал Михайловичу Гинзбург, – любезно заверил меня Крутованов. – Представляете, какое сочувствие вызовет безвинная жертва, оказавшаяся сотрудником специальных служб? Как вы любите говорить – «стукачом»!
Да бросьте, вам никто не поверит, – через силу усмехнулся я. – Все знают, какие вы мастера туфту гнать. И потом – если Гинзбург был стукачом, то зачем же вы его убили?
И по тому, как не сговариваясь, одновременно засмеялись Крутованов и Юрий Михайлович, я понял, что у них своя правда – умер не только я, умер мир.
– Судьба агента – лишь незначительное обстоятельство, зависящее от цели и масштаба операции, – с усмешкой пояснил Крутованов. – И вы напрасно нам не верите – Моисей Гинзбург был почти такой же прекрасный и интеллигентный человек, каким вы и его дочь себе представляете. И мы его не осуждаем за минутную слабость, когда он предпочел смерти необходимость информировать нас о некоторых пустяках. Помнится, он очень этого не хотел. Но сейчас это спасти его репутации не может, хотя и жизни ему тоже не спасло. Такова грустная реальность…
Он смеялся надо мной. Он мне даже к окну не велел отворачиваться – он при мне насиловал и осквернял своей бешеной спермой человеческую память. Он объяснял мне безумие поисков правды в мире, где все поражено гниением, забрызгано грязью предательства, растоптано подковами палачей.
Он доказывает, что все умерли, никто не пережил тех лет. И мы все – громадный бескрайний некрополь, царство смердящих гнилостных теней.
Но он врет. Я не верю. Я не имею права верить. Отец Улы не мог быть стукачом. Не все умерли…
Или…?
Пролетела и погибла, сброшенная с поезда, спора другой жизни – брат мой, Шурик. Но я-то все еще жив. И вам, трупоедам, не поддамся.
– Что вы хотите от меня?
Взгромоздился над столом Юрий Михайлович:
– Для начала – первый экземпляр вашей писанины…
– Я уже сказал вам – вы его не увидите никогда! – твердо и ясно сообщил я.
– Почему?
– Потому, что эта бумажка не дает вам возможности сделать из меня незначительное обстоятельство, зависящее от цели и масштаба операции!
– Ошибаетесь! – зло зашипел, задергал щекой Юрий Михайлович.
Нет, не ошибаюсь, – покачал я головой. – Я задействовал эту схему так, чтобы она не зависела от моих человеческих слабостей. Например, если я предпочту вдруг жизнь…
– Что вы хотите этим сказать? – поднырнул ко мне Крутованов.
– У меня нет с меморандумом обратной связи. Моя воля не может изменить его судьбы. Его судьба зависит от судьбы Улы…
– Нельзя ли яснее! – крикнул Юрий Михайлович, он уже не скрывал своей злобы.
– Можно, – охотно согласился я. – Первый экземпляр меморандума находится на западе…
– Его вывез ваш брат Всеволод? – мягко спросил хитроумный Крутованов.
– Это не имеет значения, – усмехнулся я радостно, горячо и быстро. – Но он в надежных руках! Если вы незамедлительно не выпустите Улу – через три дня меморандум будет оглашен во всем мире! Вот вам и ОСВ, вот вам хлеб, вот вам компьютеры, вот вам режим благоприятствования!
И, рубанув себя по локтю ладонью, показал им на всю длину руки непристойный жест.
Злоехидно ухмыляясь, ко мне подошел Крутованов и вежливо спросил:
– Позвольте поинтересоваться, как узнают ваши хозяева и наниматели, что клеветническую шумиху надо поднимать через три дня, а не через неделю? Или через месяц?
– Потому что детонатор этой бомбы я сделал из себя! Мое исчезновение – значит, арест или смерть! Значит – кричите на весь мир!
Юрий Михайлович покачал головой, подергал щекой, задумчиво и грустно сказал:
– Сволочь! Проклятая продажная сволочь! Жидовская наемная гадина…
– Поцелуйте меня в задницу! – ухмыльнулся я. – И имейте в виду: о том, что я не вернулся домой, уже знают. Учтите, теперь течет ваше время…
Еле слышно прошипело реле электронных часов, дрогнула стрелка, и они невольно взглянули на циферблат. Скоро полночь. Новый день.
Какая сладостная сила лжи – на всем белом свете нет человека, который заметит мое исчезновение. В перевернутом мире могут поверить только лжи.
60. УЛА. НОЧНАЯ ПОБУДКА
Не сон. И не явь. Кружится голова, сильно мутит от вечерней таблетки галоперидола. Душно, но бьет тяжелый озноб. Сейчас, наверное, ночь – и не определишь сразу. Здесь, как в тюрьме, никогда не гасят лампы, всегда распахнуты двери палат и маячат неотступно бледные отечные лица нянек.
