Владимир Кормер - Наследство
— Да?!
— Да. Вот, например, отец Иван. Это человек, который может двигать горами. Его жизнь — чудо, настоящее чудо! И таких много, очень много!
— Вот как? Где же он движет горами? Я не понимаю. Он живет как в норе. Прячется от людей, и все, кто вместе с ним… прячутся и боятся. Он как крот, скоро ослепнет.
— Он отшельник! — закричала она. — Отшельники всегда жили в пещерах!
— Никакой он не отшельник! Он сам говорил, что ему это не нужно. Я слышал. Что это только так случилось, а он не хотел этого. Такая жизнь не по нем, она мучит его.
— Нет, ты не понимаешь, потому что ты заражен этим миром, погружен в этот мир. Ты — этого мира!
— А ты понимаешь?!
— Я — да!
— А-а, ты, значит, «не от мира сего»?! — язвительно запел он. — Тогда почему же все эти платьица?! И… и потом… — он не знал, как уколоть ее посильнее, — ты клала мою руку себе на грудь!
— Я не помню этого!
— Не помнишь?! Ты врешь!.. И ты живешь обеспеченно, у тебя все есть!
— У меня все есть?! — Глаза ее наполнились слезами. Ему стало жалко ее, он испугался, что она сейчас убежит.
Он схватил ее за руку, остановил, погладил ватное плечо ее шубейки.
— Не люблю тебя такого, — сказала она. — Ты должен быть скромным, не поддаваться соблазнам этого мира.
Он все не отпускал ее плеча.
— Смотри, как красиво кругом, — сказала она, наконец высвобождаясь. — А ты чуть было всего не испортил.
— Вот видишь, — обрадовался он, — а ты говорила: «Мир сей во зле лежит».
— Ах, ты опять ничего не понял! — рассердилась она. — Это Божий мир, его надо любить. Но он может стать для тебя миром дьявольским, если ты не будешь видеть красоту его как Божьего мира.
— Так вот я и хотел сказать, что, может быть, Бог и наказывает отца Ивана за то, что он лишил себя этой красоты. Он же не видит всего этого!
— Нет, он видит!
— Как же он видит, когда выходит только по ночам?
— Ты совсем-совсем ничего не понял! Можно даже не видеть эту красоту глазами, но нужно всегда видеть ее внутренним взором. Нужно носить это прекрасное в себе, жить им.
— Да разве отец Иван живет прекрасным?
— Да, да!
— Нет, неправда, он мучается и страдает. Он сам говорил. Я слушал.
— Он мучается и страдает, но во имя Христа. И он радуется этому. Христиане всегда страдали, всегда были мучениками, но добровольно шли на это. И радостно принимали мучения. Об этом написано. Ты мог бы прочесть это и сам.
— Да разве отец Иван радуется, разве он хочет этого? — упорствовал Мелик. — Давай, если не веришь, пойдем и спросим. Я спрашивал. Он сказал, что нет. Ему кажется иногда, что он сходит с ума.
— Ну и что же! Неужели ты не знаешь, что это священное безумие? Это безумие перед Господом. Нас всегда считали безумцами, сумасшедшими, во все времена.
— Разве ты сумасшедшая?
— Да, я близка к безумию. Ты не знаешь, а у меня иногда бывают видения. Мне чудится вдруг, что я сказочно богата. И я вижу своего отца, которого я никогда не видела даже на фотографии. И я рядом с ним в белом платье. А потом я просыпаюсь и понимаю, что это дьявол приходит искушать меня.
В лесу хрустнул сучок, осыпался снег с ветвей ели, порхнула птица. Мелик вздрогнул: ему показалось, что в лесу кто-то есть, кто-то смотрит на них из кустов. Последнее время ему вообще часто мерещилось, что кто-то смотрит на него из кустов или неслышно пробирается параллельно ему лесом. Но у него ни разу не хватило духу пойти и проверить: округа была полна слухами о вновь появившихся бандах дезертиров и уголовников. Сейчас он испугался, конечно, больше всего не за себя, а за Таню. Она, видно, тоже что-то почувствовала, его страх передался ей. Не произнесши ни слова, они согласно повернули назад, пошли быстрее, потом побежали, сколько было сил, в отчаянии не соображая, есть на самом деле за ними погоня или нет.
* * *К вечеру он пошел провожать гостей на станцию. Идти со всеми было весело и покойно, но когда, посадив их в поезд, он остался один, давешние страхи поднялись в нем снова. Он опять почти побежал. Стук сапог по промерзлой дороге, свое же хриплое дыхание, грохот леса, метавшегося под ветром, — все смешалось в его голове; черная тень по-волчьи заскользила следом, шагах в двадцати от тропы, сначала будто бы справа, затем слева. Мелик уже боялся оглядываться, смотрел только под ноги, чтоб не упасть, и вперед, надеясь нагнать или встретить кого-нибудь из Покровского. В сгустившейся мгле он скоро увидел, что впереди и точно маячит чья-то фигура, он не мог только различить, к нему или от него она движется. У самой развилки, за мостками, он нагнал этого человека, который, впрочем, просто стоял и никуда не двигался: верно, ждал кого-то или просто остановился посмотреть, кто это так торопится за ним следом. Собравши все свое мужество, потому что это мог быть кто-нибудь вовсе не из Покровского, Мелик сделал несколько робких шагов. Тот равнодушно обернулся к нему. Это был Витек.
— А, это ты, — сказал Витек. — Ну а эту-то ты е…шь? — спросил он так, словно они лишь на минуту прервали начатый разговор.
Мелик затрепетал, хотел как-нибудь резко оборвать его, но не осмелился.
— А отчим-то твой помер, — так же ровно продолжал Витек.
— Он в госпитале помер, — сказал Мелик, радуясь, что тема сменилась. — Врачам что, давай режь! Врачи сейчас знаешь какие. Да и работать им трудно, больные, раненые.
— Что ж он к врачам-то пошел, — усмехнулся Витек. — Не помог колдун, значит.
— Он не колдун, — не утерпел Мелик. — Колдунов нет. Бабьи сплетни все это.
— А кто же он?
— Кто он?
— Да ты не виляй, падло! Что ты как б…!
— Иди-и, иди, — решился Мелик, подражая старшим. — Нашелся тоже. Падлом обзываешься. Сам падло!
— Чь-то-о?! — затянул тот, приседая. — Я тебя зарежу, б…, падло, сука рваная!
Мелик попятился, чтоб бежать, но не успел. Ноги его разъехались на обледенелой тропке, и в тот же миг от резкого удара искры посыпались у него из глаз, он упал навзничь, хлопнувшись затылком о лед, шапка отлетела куда-то в сторону. Витек ударил еще дважды или трижды ногой — один раз попал в лицо, потом сам потерял равновесие, зашатался и соскочил в снег пониже тропы.
Рыдая, Мелик поднялся. Кровь лила у него из носу ручьем, так сильно, как не лила никогда. Витек, став к ветру спиной, раскурил сигарету:
— Пускай тебе твой колдун тоже поможет. Сквозь слезы и кровь Мелик крикнул:
— Он милосердию учит! Тебе этого никогда не понять!
— Ах ты с-у-ука! — заорал тот. — Иисусик!
Зажимая нос рукой, Мелик бросился бежать. Тот затопал за ним, но больше для вида.
* * *Утром тетка послала его на станцию за керосином. Мелик не смел отказаться, потому что не смел рассказать правды насчет вчерашнего. Его колотила дрожь, он сам теперь крался по лесу, боясь выйти на дорогу, и ревел от стыда и обиды. Несколько раз он останавливался и, чтобы смыть следы слез, тер себе лицо зернистым весенним снегом. Слезы тут же текли снова. Он хотел перейти ручей по льду, минуя мостки, но ручей уже взбух, лед не держал, Мелик мгновенно провалился по колено в воду и, цепляясь за кусты, на карачках стал поспешно выбираться обратно.
Уже на тропе, распрямляясь, он поднял глаза: к нему шел незнакомый человек в армейской шапке-ушанке со снятой звездой, в офицерских хромовых сапогах и штатском пальто. Мелик посторонился, чтобы они могли разойтись на узкой тропинке. Незнакомец сделал еще шаг, и сразу же Мелик увидел, что за спиной того торчит Витек. Мелик рванулся назад. Там появился еще один, и Мелик издали узнал его. На «ремонтном» новый цех строили этой зимой заключенные. Строительство было обнесено колючей проволокой, по углам стояли вышки, упираясь ногами в чьи-то огороды, у въезда был самодельный шлагбаум с привязанными кирпичами и будка. Мелик, как и многие здешние ребята, иногда сиживал возле этой будки, беседуя со скучавшими охранни ками, любуясь оружием, наблюдая несложный распорядок маленькой вахты. Начальник в чине капитана как-то увидел Мелика с ребятами на бревнах у шлагбаума и, передавая свой револьвер часовому (они всегда так делали, чтобы в зоне на них не напали и не отняли оружия), мимоходом сказал: «Гоняйте ребят. Нечего!» На том посиделки прекратились.
Сейчас этот капитан, тоже в штатском, шел вдоль ручья со стороны хутора. Мелик бросился к нему:
— Товарищ капитан!!!
Кажется, он прибавил: «Помогите!»
— Тихо, тихо, мальчик, — сказал капитан, беря его за руку повыше кисти.
Мелик видел: так однажды на станции милиционер вел вора. Незнакомец подошел сзади, ощупал полы Меликова пальто, заглянул в бидон, постучал по донышку, понюхал и выбросил бидон в снег.
В Москву они ехали поездом. Мелик уже не плакал, только дрожал, скорчившись между капитаном и незнакомцем. Витек сидел напротив, бдительно и гордо щурясь.
