Павел Нилин - Знакомое лицо. Повести, рассказы
— А вы, извиняюсь, молодой человек, на какой, так сказать, должности находитесь? Вы не студент случайно?
— Нет, я не студент,— сказал Бурденко несколько растерянно.— Я начинающий фельдшер. Еду в Нижнеудинск.
— О, это прекрасно! — будто обрадовался мужчина. Начинающим быть всегда хорошо. Кончать — вот это верно, никому не охота. Я тоже вроде ваш, ну, не коллега, а вроде того. Я ветеринар-самоучка и отчасти коновал. Но много еще чем интересуюсь. У меня тут, под Нижнеудинском, зверопитомник. Небольшой, в лесу. Милости просим ко мне, если будете рядом. Зовут меня Платон Устинович Сороковой. Уже тридцатый год пошел, как я сюда прибыл. И вот, как вы, тоже был начинающий. Правда, я не так, как вы, сюда ехал. Не с такими удобствами. И палку эту, о которой вот мечтает этот старичок, я, так сказать, испробовал на себе, пожалуй, даже вполне достаточно. Но обратно ехать отсюда не пожелал. Умный человек в Сибири не пропадет...
У станции в Нижнеудинске Платона Устиновича ждала пара некрупных сибирских лошадок, запряженных в трехместные санки, обитые кошмой и волчьей шкурой.
Бурденко доехал с ним до больницы.
И в больнице встретил такой прием, которого совсем не ожидал. Доктор Иван Саввич, прочитав рекомендательное к нему письмо от профессора Пирусского, повел бывшего студента знакомиться со всем персоналом больницы, оказавшимся, впрочем, весьма немногочисленным: два врача, два фельдшера (третий — Бурденко), одна акушерка, четыре нянечки.
Вместе с женами и мужьями Иван Саввич собрал к себе на ужин весь этот персонал по случаю, как он сказал, «приезда к нам нашего нового коллеги, приобщенного — до известной степени — к благородному делу хирургии».
Узнав, что Бурденко не женат, Иван Саввич заявил, что здесь, в Нижнеудинске ему придется обязательно жениться. Из шести с небольшим тысяч жителей Нижнеудинска женщин по переписи, проведенной три года назад, больше половины. Стало быть, невест тут порядочно. И невесты все порядочные.
Посмеялись. Но после ужина, оставшись с Бурденко вдвоем — с глазу на глаз — и снова разложив перед собой письмо профессора Пирусского, Иван Саввич заговорил очень грустно о том, что хотя он сам не революционер и, по мнению жены, не мог стать революционером по причине своей излишней деликатности, но он безмерно сочувствует революционерам и рад оказать Бурденко самое горячее содействие.
Видимо, в рекомендательном письме, с которым но считал удобным заранее ознакомиться Бурденко, профессор Пирусский объяснил причину его увольнения из университета революционными убеждениями.
«Вот это напрасно»,— сперва подумал Бурденко. Потом ему понравилась, как, в сущности, еще очень молодому человеку, эта выдуманная роль. Понравилось вести себя с некоторой загадочностью и печальной задумчивостью.
В Нижнеудинске было очень много ссыльных. И среди них немало студентов из Москвы, из Харькова и Варшавы. Бурденко не искал тут знакомств, но как-то так естественно получалось, что многие очень быстро становились его знакомыми. Его здесь чаще, чем в Томске, приглашали в гости. И женщины, как ему казалось, здесь впервые обратили на него внимание.
Роль человека, как бы пострадавшего за свои убеждения, открывала ему многие сердца. И вскоре он заметил, что среди ссыльных людей; чаще всего убежденных, ясно представляющих себе свою цель, свое направление,— есть и такие, которым как бы некуда было девать себя, некуда было притулиться, не на что было истратить свои силы. И, может быть, почти бессознательно они надеются собственные, сугубо личные неудачи, утраты, промахи исправить, восполнить, искупить за счет великого и многострадального движения, к которому они примкнули, не совсем понимая смысла его и, как сказали бы теперь, всей полноты ответственности.
«И я тут притулился, как чей-то двойник. Подумаешь, какой революционер! — вскоре стал осуждать себя Бурденко.— Вроде зачем-то — пусть молча — обманываю кого-то. А дальше что?»
Вот это «А дальше что?» будет потом всю жизнь волновать Бурденко.
Иван Саввич раньше чем допустить бывшего студента к самостоятельной фельдшерской работе, изо дня в день с большой настойчивостью проверял его знания, избрав для этого деликатнейший, но, кажется, безошибочный способ. Показывая ему больного, он как бы советовался с бывшим студентом и по поводу диагноза и по поводу назначения лечебных средств. И выяснилось, к большому удовольствию добрейшего Ивана Саввича, что бывший студент не так много знает, как хорошо понимает то, что знает.
Знание же анатомии бывший студент обнаружил такое, что и Ивану Саввичу в самом деле не грех было бы посоветоваться с ним.
— А тут, дружок, мне придется, пожалуй, поспорить с вами,— говорил Иван Саввич, заметив в чем-нибудь ошибку фельдшера. И, исправляя ошибку, сообщал молодому человеку новые знания, которые он едва ли смог бы почерпнуть при иных обстоятельствах.
На базаре, который собирался здесь еженедельно, Бурденко встретил однажды широкогрудого гиганта, что ехал с ним в одном купе из Томска. Уверенный, что тот уже забыл его, Бурденко прошел, не поздоровавшись. И был наказан немедленно. Огромная лапища легла на его плечо и сдавила с такой силой, что Бурденко даже вскрикнул.
— Нехорошо, некрасиво, молодой человек, не узнавать знакомых,— смеялся гигант.— А я про тебя даже у Ивана Саввича вчера справлялся. Говорю: тут у вас должен работать мой знакомый фершал. А ты небось забыл, как и зовут меня?
— Платон Устинович Сороковой,— выговорил, как на экзамене, Бурденко, не удивившись, что этот бывший его попутчик, с которым и сказано-то было за всю дорогу
всего несколько слов, уже считает его своим знакомым и даже другом.
В Сибири той поры такое быстрое знакомство никого, пожалуй, не удивило бы: люди тогда, казалось, с большим интересом и с большим доверием относились друг к другу, то ли потому, что меньше было людей, то ли еще по какой-то иной причине.
Бурденко десятилетия спустя с особым удовольствием вспоминал эту встречу на базаре, после которой и прибавилось кое-что к его знаниям, и изменилось кое-что в его мироощущении.
Сороковой пригласил бывшего студента к себе и сутки не отпускал — благо это было с субботы на воскресенье,— показывал свой действительно небольшой, но очень интересный зверопитомник, где обитали горностай и хорек, лисица и рысь, барсуки и росомаха, козули и медвежонок.
— А тут вот, обрати внимание,— говорил, чему-то все время радуясь, Сороковой,— волчишки у меня живут отдельно, четверо — бедовый и смышленый народ. Я другой раз думаю, что они, волки, о нас, людях, больше знают, чем мы о них. И больше приглядываются к нам. А мы одно что знаем — убивать зверей надо или не надо, будто других занятий нету. А зверей в здешних местах вот уже на памяти моей — за тридцать лет — стало чувствительно меньше. Делать бы что-нибудь надобно, спасать природу. Й в первую голову вот вам, молодым людям, задумываться следовает...
Бурденко не сразу понял, почему им заинтересовался этот отнюдь не праздный человек, зачем ему нужно было показывать свое хозяйство, свой зверопитомник молодому «фершалу», как он называл Бурденко. Потом, побывав у него уже несколько раз, Бурденко понял, что Сороковой ищет сообщников — и именно среди молодых людей,— соратников по охране природы, пропагандистов добрых дел. И занимается этим не по чьему-то совету или настоянию, а по влечению собственного сердца.
Сороковой тоже не сразу открыл и выложил перед Бурденко, как говорится, все свои карты. Много позднее Бурденко узнал, что Платон Устинович не только коновалит, не только лечит лошадей, коров и разных животных, но и нередко оказывает лечебную помощь людям, чаще всего рожедицам.
— А как же ты хотишь? — говорил Сороковой.— Тут на сто тысяч народу едва трех-четырех докторов найдешь. И разве они могут всех оглядеть, ощупать? А парод хворает и спрашивает. Кто-то же должен помогать. И, кроме того, ученый доктор с чего начинает? С гордости, с ученых книг. Что в книгах, мол, не записано, того, мол, и вовсе нет. А в книгах еще многое не записано. А народ ко всему приглядывается и мотает на ус. Даже звери и те имеют соображение. И у зверей даже можно поучиться, как они себя от болезней оберегают. А люди... Да что там говорить!
У Сорокового, как узнал Бурденко опять же чуть позднее, были знакомства в дацанах, в закрытых бурятских монастырях, где ламы обучали юношей искусству врачевания и куда посторонним вход и въезд строжайше запрещен.
А Сороковой нашел и туда доступ.
— Забавного тоже много у них,— рассказывал Сороковой.— Не поверишь, что придумывают. Сушат, например, помет от далай-ламы, ихнего самого главного попа, и это идет в питье больным. И не простым больным, а са-мым-самым высшим. А кто попроще, того поят настоем от помета разных птиц или от верблюда и оленей. Очень дорогим лекарством считается змеиная моча. Вроде смешно, правда? Но смеяться не надо. Надо проверять и отбирать, что для дела и от дела и что от озорной игры ума. Надо приглядываться...
