Патрик Уайт - Древо человеческое
Он человек чувственный, определила Тельма, а чувственность действует ей на нервы, хотя он этого и не заметит. Он к тому же, наверно, глуп во многих, если не во всех отношениях. Больше всего она боялась, что он, по ее предчувствию, окажется примерным братом, хотя человек он далеко не примерный.
– Ну, так или иначе, – скупо улыбнувшись, сказала она и села, – а ты здесь.
– Вроде бы так, – сказал он низким и гибким голосом. – А этот наш адвокат, которого я еще в глаза не видел, он когда приходит?
– По-разному, – ответила она. – Люди свободной профессии работают не по часам.
– Да я могу и подождать, – сказал Рэй Паркер.
Если только он не околеет в этой бледной комнате. Что делают люди в таких скучных комнатах, если даже и мух нет?
– Я ведь всегда хотел познакомиться с ним.
– Не представляю себе, что у вас может быть общего, – рассмеялась Тельма Форсдайк, даже не успев взвесить все возможности.
– Как знать, – сказал Рэй Паркер. – С кем я только не перезнакомился и в вагонах, и в грузовиках, когда ночью вскакиваешь в кузов, ты даже не поверишь.
– Сомневаюсь, – сказала Тельма, – что Дадли стал бы пользоваться таким опасным транспортом.
– Он что, ломкий?
Тельма не ответила.
– Вот в этой комнате я, кажется, тебя раскусил, Тель, – сказал он.
Она не ответила.
– Ты хлипкая. У тебя не кровь, а водичка.
Она почувствовала, как на ее нежных висках, под уложенными только позавчера волосами начинает выступать испарина, но Рэй продолжал:
– Терпеть не могу хлипких. Я-то про себя знаю, я бы мог горы своротить, да вот неизвестно какие, ну и пришлось пока что лошадей лечить да сейфы взламывать. Да нет, ты не беспокойся, сейчас все в порядке. Я работаю в одной фирме, машины продаю. Больших людей приходится рюмочкой угощать. Но все это денег стоит. А я сейчас пустой. И пришел я сюда, честно признаюсь, ты это оцени, – чтоб ограбить тебя на двадцать монет. Во вторник я женюсь на одной девушке, Элси Тарбет ее зовут.
– А она понимает, что делает? – спросила миссис Форсдайк, направляясь к маленькому секретеру, за который отдала кучу денег, находясь под впечатлением, что эта восхитительная вещь – подлинная старина.
– А как же, – сказал Рэй Паркер. – Она собирается меня перевоспитывать. Она из общины методистов.
– А-а, – протянула сестра.
Она заполнила чек, поставив свою изящную подпись, – теперь уже не было нужды практиковаться в этом, как раньше.
– Вот не знаю, буду ли я заинтересована в знакомстве с нею, – сказала она с улыбкой, откупаясь от брата.
У Рэя не хватает размаха, подумала она. Сумма-то ничтожная.
– С Элси? – спросил он, поглядев, какую цифру она поставила. – Нет. Вот уж незачем. Хватит одного блажного в семье.
Они стояли, ненавидя друг друга, хотя и сами не могли понять, за что.
И внезапно в тишине этой комнаты, где они приоткрыли друг другу свои души, каждый чем-то растрогал другого. Были мгновения, когда этого плотного, противного человека охватывала дрожь, и женщина это заметила; успокоится ли он, если я его поцелую, хоть от него несет табаком и спиртным, хоть у него зубы пожелтели, все равно, и поцелую крепко, как никогда и никого не целовала, потому что боюсь, – или же добавится еще одна тайна к тем, что он носит в душе? И женщина стояла, вертя кольцо на пальце. А мужчина жалел ее, вспоминая, как он трясся всем телом ночью в товарном вагоне, что, грохоча по рельсам, увозил его на север, где его не ждало ничего хорошего и он это знал.
– Ну, я пошел, – сказал Рэй Паркер, беря свою чересчур щегольскую шляпу. – Чтоб разрядить тебе атмосферу.
– Всего хорошего, Рэй,– сказала Тельма.
Подумав, она не стала его провожать – выход найдет сам, а по пути нет ничего такого, что можно стащить.
Когда он ушел, Тельма опустилась в кресло.
Она сидела не шевелясь и мысленно обшаривала свою душу, как ящики комода, вытаскивала какие-то свои добродетели и находила что-то хорошее. Сколько благодарных, добрых и скромных людей твердили, что она хорошая, значит, так оно и есть. Их глаза видят зорче ее собственных глаз или глаз ее брата. Что-то взбрело ему в голову, думала она, и он сказал это вслух, чтоб показаться умником. Но во рту у нее появился металлический вкус. Хотелось выплюнуть свой язык, он как будто из тонкого горького металла. И голова начала разбаливаться. По телу пробежал озноб. Тогда она приняла таблетку аспирина. И схватила какие-то книги.
– Я принесла вам чай, мадам, – сказала пожилая горничная, ставя поднос на маленький столик.
Не помогли и обычаи, установленные Тельмой в доме после тщательного отбора. Какое-то преступление на мне, а какое – не помню, думала она, чего-то ища между строчек; за чаем она часто заглядывала в книгу, стряхивая со страниц крошки от искусно нарезанных тоненьких ломтиков хлеба с маслом. Глупо же так волноваться, подумала она, из-за этого грубияна и невежды. Она пыталась читать. Но ее взломали, как сейф. А что там внутри? – спросила она себя. Ее длинные пальцы дрожали. Сомнения налетали порывами и бросали ее в дрожь, пока она читала какие-то стихи, купленные в магазине по собственному выбору, чем она даже гордилась.
Как вихрь, его в порыве гневаГнул долу ветер бытия…
От этих стихов становилось зябко. Слова, как ветер, влетали в нее сквозь мягкое платье и выдували из головы решительно все, оставляя после себя только оцепенение да еще, пожалуй, странную ясность. В стихах было некое мрачное очарование.
Не минет смут людское древо:Тогда – квирит, а ныне – я.
Наверное, думала она, только образованность может облегчить жизнь, а не аспирин и эфедрин. И она читала, стиснув зубы:
Пусть ветер бьет неумолимо,Сильней подул – скорей зачах.Сейчас тревоги сына Рима –Под Юриконом стылый прах.[13]
Дочитав до конца, она выпрямилась в кресле. Как на грех нет повода позвонить горничной, нечего попросить ее принести. Смутно понимая смысл стихов, она горько кляла родителей за то, что по их вине она оказалась такой беспомощной. Она кляла и бога за то, что он ее обманул.
Наконец пришел муж с вечерней газетой в руках.
– Ты сегодня очень бледная, Тельма, – сказал он.
И поправил висевшую на стене гравюру.
– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил он.
И еще раз тронул гравюру. У Форсдайков висели гравюры, потому что они не осмеливались сами выбирать картины.
– Просто северо-восточный ветер, – сказала Тельма.
Ветер был и в самом деле неприятный. Воды залива украсились маленькими свинцовыми волнами. В оконные рамы царапался песок.
– И Рэй приходил, – сказала она. – Рэй, мой брат.
– Что ему было нужно? – спросил адвокат, нервно выпячивая живот.
– Ничего, – ответила Тельма.
Слишком поздно переходить на честность, подумала она, уже даже не знаешь как.
– Мы поговорили, – сказала она. – Рэй женится.
– О чем же вы говорили? – спросил Дадли Форсдайк, забыв про вечернюю газету.
– О всяких семейных делах, – сказала она.
– Тогда почему же ты расстроена, дорогая?
– Я при Рэе всегда расстраиваюсь. Он плохо на меня действует. Должно быть, он мне противопоказан, так мне кажется, – сказала Тельма Форсдайк.
Адвокат положил вечернюю газету, успевшую нагреться в его руке, и зашагал по комнате, потирая руки. Он сгорал от необъяснимого желания познакомиться со своим шурином. У тех, кто не был ни преступником, ни жертвой преступления, что в общем одно и то же, временами появляется особое любопытство. Дадли Форсдайк был суховат по натуре, но ничто человеческое было ему не чуждо. И потому он, дрожа от нетерпения, старался узнать хоть обрывки правды, хоть единый раз что-то вырвать, иначе он разорвется сам.
– Жаль, что я его не застал.
У Рэя Паркера, должно быть, все на лбу написано.
– Право же, он подонок, – сказала Тельма.
– И все-таки, мы с ним родственники.
О чем могли бы откровенничать такие родственники, спускаясь по каменным ступенькам лестницы? Адвокат вспомнил, что, по словам Тельмы, Рэй немного полноват. Он ощутил его руку на своей пояснице.
– Во всяком случае, я рада, что вы с ним не встретились. – Ее одолевала слабость. – Я, пожалуй, лягу, – сказала она. – Обедать мне не хочется.
Он поцеловал ее – иногда, но не слишком часто, у них это допускалось – и пошел есть какую-то рыбу. В молчаливом присутствии пожилой горничной, которую звали Дороти, его постепенно перестали точить навязчивые мысли. Он снова обрел обычную свою вежливую сдержанность, и так же держалась накрахмаленная женщина, которая наклонялась и дышала над ним, и в конце концов и его и ее сдержанность смешались воедино и превратились во взаимное восхищение. И таким образом адвокат поднялся из пучины к своим плававшим на поверхности привычкам.
Немного погодя миссис Форсдайк сочла необходимым снова навестить свою мать. И хотя временами она кляла мать за то, что она ее родила, все же у нее возникало желание вернуться в родное лоно. Она села в машину, и вскоре они уже беседовали на веранде, обычном месте их встреч.
