Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
Я промолчала. Эвита еще раз взглянула на часы, что-то пробурчала о тренажерном зале (почему-то я догадывалась, что никаких занятий у нее не назначено, да и ладно, меня другое интересовало). Эва рывком открыла бардачок, вытащила пакетик антитабачной жвачки «Никоретте», забросила две штучки в рот, высунула из машины сперва левую, потом правую ногу, положила одну на другую, будто усаживаясь за барную стойку в «Эль Рио». Ноги у нее были – словно гигантские палочки-леденцы, только без красных полосок.
– Мне известно то же, что и тебе. То есть почти ничего. Единственное – не в ее это стиле. Убить себя, тем более повеситься… Я бы еще поняла, отравиться таблетками… И то под большим вопросом.
Она помолчала, задумчиво двигая челюстями и оглядывая пропеченную солнцем парковку.
– Года два назад учился у нас один мальчик, – заговорила она снова, бегло глянув на меня. – Хауи Гибсон Четвертый. Одевался как премьер-министр. Наверное, по-другому просто не умел. Четвертый в роду – а, как известно, продолжения обычно не имеют успеха у публики. Через два месяца после начала осеннего семестра мать нашла его повесившимся – вбил крюк у себя в комнате. Я огорчилась, конечно, когда узнала. Но не удивилась. Его папа – третий в династии, сам-то не великое творение природы. Приезжал за сыном в громадном черном автомобиле. Мальчик садился сзади, как будто папа – шофер. Так и уезжали, ни слова друг другу. – Эва хмыкнула. – Когда все случилось, мы открыли его шкафчик. Изнутри на дверце были приклеены разные картинки с чертями и перевернутыми крестами. Оказалось, он был одаренный художник, но что касается темы… Скажем так: поздравительные открытки у него бы вряд ли кто заказал. Словом, признаки есть всегда. Я не специалист в этой области, но считаю, самоубийство ни с того ни с сего не бывает.
Она еще помолчала, глядя в землю и на свои фиолетовые туфли.
– Безусловно, у Ханны не все в жизни было гладко. Иногда она допоздна засиживалась в школе, хотя зачем бы? История кино, что там готовиться-то, сунул DVD в плеер, и все тут. Мне кажется, ей просто хотелось поговорить с кем-нибудь. И закидоны свои у нее были. В начале учебного года каждый раз уверяла, что последний год работает. «А потом все! В Грецию поеду». Я ей: «Что тебе делать в Греции»? А она: «Любить себя». Надо же! Обычно я эту психологическую ерунду на дух не переношу. Никогда не покупала книжки по аутотренингу и прочему. Тебе уже за сорок, а ты до сих пор не научилась заводить друзей и общаться с людьми? Ты все еще нищий папа, а не богатенький папик? Ну так я тебя огорчу: и дальше то же самое будет.
Эва рассмеялась, но смех вдруг сорвался и упорхнул. Она повернула голову, глядя ему вслед – туда, где солнце пряталось за деревьями, прикрываясь обрывками облаков.
– И это еще не все, – продолжила Эва, не прекращая жевать с открытым ртом. – У нее в молодости случилась какая-то драма. Что-то связанное с молодым человеком и с ее подругой… Она не вдавалась в подробности, но говорила – не было дня, когда бы она не терзалась из-за того, что сделала. Уж не знаю, что там такое натворила… В общем, она грустила, сомневалась в себе, но и покрасоваться любила. А такие не вешаются. Жалуются, ноют, однако в петлю не полезут. Некрасивая это смерть.
Эвита снова засмеялась, на этот раз – как будто с вызовом. Наверное, так она смеялась в своем первом радиоспектакле «Белое золото»[446] (о жизни хлопкоробов), бросая вызов халтурщикам-сценаристам и тяжеловесным генералам. Выдув пузырь жвачки, она сдавила его зубами – пузырь звучно лопнул.
– Что мне известно? Да разве можно знать, что у другого человека на уме? В начале декабря она просила неделю отпуска – хотела съездить в Западную Виргинию, навестить родных того человека, что у нее в гостях утонул.
– Смока Харви?
– Его так звали?
Я кивнула и тут кое-что вспомнила:
– Она ведь вас тоже приглашала тогда?
– Когда?
– В тот вечер, когда он умер.
Эва удивилась:
– Нет, я об этой вечеринке только задним числом узнала. Ханна расстраивалась очень. Говорила, что ночами не спит. Правда, отпуск так и не взяла. Сказала, что ей совестно встречаться с его семьей. Я ей говорила: надо научиться прощать себя. Вот у меня был случай – соседи поехали на Гавайи, а меня попросили за кошкой присмотреть. Такая пушистая была, прямо как из рекламы. Эта тварь меня ненавидела. Когда я подходила к гаражу ее покормить, она кидалась на сетку и висела, вцепившись когтями намертво. Однажды я нечаянно нажала кнопку от гаражной двери. Только дверь начала подниматься, тварюга пулей оттуда вылетела. Лапами землю пропахала, полоски остались. Я ее искала-искала, так и не нашла. Пару дней спустя соседи вернулись и нашли кошкин трупик на мостовой, прямо перед домом. Я, конечно, была виновата. Заплатила им за кошку. И сама какое-то время мучилась. По ночам снилось, что кошатина за мной гонится, бешеная, глаза горят, когти растопырены – полный набор. И все-таки нужно жить дальше, понимаешь? Необходимо обрести душевное равновесие.
Все-таки, видимо, сказалась трудная жизнь Эвиты – детство незаконнорожденной девочки в нищем селении Лос-Тольдос, психологическая травма в пятнадцать лет, когда она увидела обнаженного Агустина Магальди[447], тяжкий труд по продвижению к вершинам власти полковника Хуана Перона, круглосуточная работа в Министерстве труда[448] и в качестве президента женского крыла перонистской партии, разграбление государственной казны и закупки нарядов от Диора в массовом масштабе; все это в конечном итоге сделало ее непробиваемой, как асфальт. Конечно, в этом асфальте наверняка имелась трещинка – если туда попадет семечко яблони или груши, оно прорастет и пышно зазеленеет, но заметить со стороны эту крошечную слабинку практически невозможно. Эвита постоянно их отыскивает и ремонтирует.
– Смотри на жизнь проще, девочка! Взрослые – люди непростые. Признаюсь, мы не идеальны, да тебе-то что до этого? Веселись, пока молодая! Подрастешь, тогда и узнаешь, почем фунт лиха. А пока лучше смейся.
Терпеть не могу эту манеру взрослых, когда они воображают, что могут упаковать для тебя Жизнь в аккуратненький кулечек, поднести ее тебе на тарелочке, или накапать в аптечную мензурку, или затолкать в стеклянный шарик с пингвинами и снегом – мечта коллекционера… У папы, конечно, есть насчет жизни свои теории, но он их всегда мне излагал с молчаливым пояснением, что это, мол, не ответ на все вопросы, а всего лишь один из возможных вариантов. Папа вполне отдавал себе отчет, что любые его гипотезы применимы только к малюсенькому фрагменту (да и то с натяжкой), а не ко всей Жизни в целом.
Эва вновь глянула на часы:
– Извини, но мне действительно пора в тренажерный зал. Хотелось бы все-таки успеть на занятие.
Я кивнула и отодвинулась, чтобы она могла закрыть дверцу. Эва завела мотор, улыбаясь мне с таким видом, как будто я – сборщик платы за проезд и она ждет, когда я открою шлагбаум. Правда, уехала она не сразу. Сперва включила радио – там передавали какую-то дрыгающуюся поп-музычку, – порылась в сумке и снова опустила стекло:
– Как он, кстати?
– Кто? – спросила я, хотя и знала.
– Твой папа.
– У него все хорошо.
– Вот как? – Она старалась казаться равнодушной. Потом осторожно покосилась на меня. – Извини, что я о нем наговорила разного. Это все неправда.
– Ничего страшного.
– Нет, ребенок не должен такое слышать. Я жалею, что сорвалась. – Ее взгляд медленно и трудно поднялся к моему лицу, словно по шведской стенке в спортзале. – Он тебя любит. Очень. Я не знаю, проявляет он это или нет, но любит сильно. Больше, чем свою… не знаю, как назвать… свою политическую белиберду. Однажды мы сидели в ресторане, говорили совсем о другом, и он вдруг сказал, что ты – лучшее в его жизни. – Эва улыбнулась. – Искренне сказал, всерьез.
Я кивнула и притворилась, что меня страшно интересует левое переднее колесо ее машины. Не люблю обсуждать папу с посторонними людьми, которых кидает от оскорблений к комплиментам, от враждебности к сочувствию, как машину с пьяным водителем. Говорить с такими о папе – все равно что в Викторианскую эпоху упомянуть в беседе живот: неуместно, неловко и по сути неприлично; после такого пассажа можно с полным основанием не замечать бестактного собеседника на балах и ассамблеях.
Видя, что я молчу, Эва вздохнула очень по-взрослому: не понять мне, мол, этих подростков, и как хорошо, что для меня трудный возраст давно остался позади.
– Ну, удачи тебе, девочка! – Эва начала поднимать стекло и снова остановилась. – Постарайся все-таки питаться хоть иногда, а то отощала совсем, в чем только душа держится! Закажи пиццу. И забудь наконец про Ханну Шнайдер! Не знаю, что там произошло на самом деле, но одно я знаю точно – она хотела, чтобы ты была счастлива. Понятно?
Я улыбнулась через силу. Эвита помахала рукой, вывела машину задним ходом со стоянки (под мучительный скрежет тормозов) и умчалась вдаль в своей белой «хонде», как проносилась когда-то в лимузине по бедным кварталам Буэнос-Айреса, приветственно махая рукой восхищенным голодным беднякам.