Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Ти-ти-ти — почему класс такой разобщенный мгновенно объединяется в осиный рой, если нужно на кого-нибудь напасть?
— Та-а-та-а-та — потому что ты, Головастик, дура и не понимаешь простейших вещей.
— Ти-ти-ти — а над Лашей почему никто не смеется, хотя она вряд ли красивее и умнее Волкова?
— Та-а-та-а-та-а — а ты посмотри на Лашину прическу, одежду, на то, как она умеет носить папку и сыпать через слово школьным жаргоном. Она же СВОЯ.
— Ти-ти-ти — и я своя. Я уже много лет в этой школе.
— Та-а-та-а-та — ты НЕ своя. Ты нам чужая.
Ну вот, я же говорила Людмиле Николаевне. Я не могу писать о школе. Здесь нужен кто-то более сильный, более умный. У меня не получается.
ГОЛОС ЛАШИ В МЕГАФОН: Эй! Кто позволил Головастику сутулиться!
— Лаша, ну как голова на ножках может ссутулиться? Это же придирки.
ГОЛОС В МЕГАФОН: Не умеет в моем фильме играть — пусть убирается! Незаменимых людей нет! Мы на ее место Аллу назначим! Грим для мисс Аллы!
ДУБЛЬ-3! МОТОР!
Урок начался, как обычно…
Ничто не предвещало его срыва. И тут вошел Николай Михайлович. Он слегка покашлял, но он всегда кашляет, прежде чем что-нибудь скажет. Дело было совсем в другом. У него был такой вид, будто за щекой, которая всегда болела и подергивалась, сейчас лежит вкусная конфета. Выражение его лица можно было даже принять за улыбку. Мы насторожились. Ник. Мих. никогда не улыбался. Поэтому даже до того, как он успел что-либо сказать, все уже были готовы повскакивать с мест и завопить «Ура».
— Ребята, человек в космосе! Наш! Советский! Юрий Гагарин!
— УРА-А! Домой отпустят!
Все начали беситься, и Ник. Мих. никого не останавливал, его вечный темно— синий костюм сиял. Можно было подумать, что это он сам запустил ракету.
— Айда в коридор! Там радио, послушаем.
Все высыпали в коридор. Школьное радио дребезжало, ничего разобрать было нельзя. Прибежала пионервожатая с табуреткой. Попыталась дотянуться до динамика. Мальчишки начали делать вид, что опрокидывают табуретку.
— Айда по домам!
Все высыпали на улицу. Я тоже. Мне нужно было понять, что произошло, а школа мешала. Ноги понесли прямо к «Русскому дизелю». Около «Русского дизеля» толпился народ. Как в день смерти Сталина. Люди подходили к газетным стендам, но тут же от них отходили. Наверно, в газетах еще ничего не было. На булочной отстукивал репродуктор. Женщины испуганно на него косились. Отвыкли, что он работает не по праздникам. Потом из репродуктора грянул марш, и на него перестали обращать внимание. Появилось ощущение Первого Мая. Отдельные группки людей стали расти, образуя единый поток, движущийся в сторону метро у Финляндского вокзала. Около газетных киосков образовывались завихрения и длиннющие очереди. Сначала слышалось: «Вечерка», «Вечерка», а потом непривычное: «Экстренный выпуск». Толпа заняла проезжую часть. Троллейбусы маневрировали, стараясь никого не задеть. Меня вынесло на эскалатор. И вдруг, как по команде, у всех в руках раскрылись белые крылья газет. С газетных страниц вспархивали новые слова: «Восток», «ракетоноситель», «первая ступень» «пятьдесят пять минут», «приземлился». Сравнивали портреты Юрия Гагарина: здесь он такой, а здесь вот какой, каждый гордился своим портретом. Подошла электричка, но в нее почти никто не сел. Казалось, что все специально спустились сюда, в метро, чтобы прочесть последние известия. Подошла вторая электричка. Ближние ряды дрогнули и потянулись к ней. Но как-то замешкались, будто собираясь обниматься и целоваться на прощанье. Задние ряды начали проталкиваться вперед и протискиваться в вагоны. А передние словно извинялись: «Ну, молодцы наши!», «Ах, черт их дери!». И получалось, что молодцы — это те, кто протиснулся и сел в вагон. Мне хотелось плакать и уговаривать всех, чтобы они навсегда остались такими.
Дома вся квартира сидела на кухне. Пили чай с еленыяковлевным тортом. Бабушка сидела за нашим столом, Ксения со своим мужиком затиснулись между столом и стеной, Елена Яковлевна с «техникумовским» и Ленкой посередине. Ленка раскачивалась на табуретке и смеялась. Техникумовский держал в руках газету. Ксения слушала и поддакивала.
— Тово самого, утерли америкашкам нос.
— Ты почем знаешь, что у них ничего нет? Можа, и у них чего есть, только они в секрете держут.
— Того самого, «в секрете». Было бы чего, они б на весь мир растрезвонили.
— И как он только не боялся тама один. Я б струхнула: а ну как назад ракета не завернет, летай потом незнамо где.
— Чего «боялся»? Ему опосля теперь столько денег отвалят — бери не хочу.
— Деньги хороши здесь, а там никакие деньги не помогут.
— А чего я слышала… Что Юрий-то этот, Гагарин, — не первый. Вот после Белки и Стрелки уже запущали одного, но он так и не вернулся. Сгорел бедняга.
— Того самого, чего один, не один, поди, летал. Только нам не говорили.
— Ска-ажут вам, как же, дожидайся.
— А и правильно, того самого, чего вам бабью говорить. Ни хрена не понимаете, а язык распускаете по всем углам.
— Ты больно понимать стал.
— Уж того самого, побольше вашего.
— Ну, раз такой умный, так растолкуй нам, глупым, чего их вообще туда запущают? Чего они в этом космосе не видали?
— А того запущают, что техника наша теперь самая передовая. Думаете легко космический корабль построить? Там ого-го сколько инженерам и ученым думать пришлось.
— «Ого-го» то «ого-го», да и стоит он, поди, ого-го! Такие денежки на ветер — пшик и нету.
— Ты свои денежки лучше считай, а государственные без тебя посчитают. Мы вот сидим, того самого, сегодня на кухне, чай с тортом гоняем…
— Ешьте торт, ешьте, свежий торт, хороший.
— Да не об этом речь. Вот сегодня сидим, а завтра, может, ракета на Луну полетит, а послезавтра на Марс. На Марсе-то, ученые говорят, такие же люди, как у нас, живут. Каналы строят.
— Во дает! Мы к ним прилетим и чего — «здрасте»?
— По-каковски это ты им «здрасте»?
— Да уж чего, того самого, если уж прилетим, так ихнего языка чтой ль не выучим?
— Будет вам страсти-то рассказывать. А вдруг они на Марсе какие уроды? Ведь приснятся потом.
— Уроды не уроды, а раз каналы роют, значит свои.
— Как бы американцы туда первее нашего не прилетели: сделают из марсиан фашистов, они нам покажут «своих»!
— Не прилетят первее. Теперь уж они нас догонять будут. Век не догонють.
— А все-таки, что не говорите, как подумаешь, что надо лететь на этот самый Марс — страх берет.
— Тебя, Ксения, не пошлют. Ты уж на кухне свой век доживать будешь. На Марс молодежь полетит. Как, молодежь, полетите на Марс?
— Полетим. Чего ж не полететь?
— Языкастая у вас Ленка, любому сто очков вперед даст.
— Нонешняя молодежь даже торт не кушають. Фигуру берегуть. Думают, им такими кильками легче в ракету проскользнуть.
— Ну, наша не такая боевая. Наша все больше сидит в книжку уткнувшись, читает незнамо чего. А то молчит, как бирюк. Копия ейного папочки.
«Бирюк» — это кто? Волк? Не похожа я на волка. Зря бабушка говорит. А молчу, потому что вслушиваюсь, пытаюсь понять, что же произошло. Вот ракета — это понятно: большой реактивный самолет без крыльев. Ей, чтобы лететь, не нужен воздух. Значит, она может добраться до любой планеты. Добраться может, но зачем? Любопытно? Ну да, интересно, если, скажем, листья на деревьях не зеленые, а фиолетовые, мыслят не потомки обезьян, а муравьи. Но ведь если ты открыл новую планету, ее же надо обустраивать, обживать, как дом. А как можно строить что-то в космосе, если на Земле еще столько горя, несправедливости? Что хорошего, если мы тут перепортили всю природу, а туда полетим на чистенькое, нетронутое? Некрасиво получится. Нужно сначала здесь, на Земле, превратить каждый уголок в город-лес, каждого человека избавить от нищеты, и только потом начать искать новые миры.
Глупо я устроена: у всей страны такой праздник, все так радуются, а мне грустно. Грустно, что сижу в такой день одна, и со мной сейчас нет моих мамы и папы. Грустно, что не могу выскочить на улицу, схватить всех людей в охапку и уговорить навсегда оставаться такими счастливыми. Грустно, что я ничего не могу сделать ни для Земли, ни для Космоса, ни для людей.
— Ба-а! Меня мама с собой на юг берет!
— Твоя мать богатая шибко стала, не знает, куда деньгами швыряться.
— Почему «швыряться», ведь она все равно в санаторий едет, а мне только и нужно койку снять. Это ж не так дорого.
— А он что, тоже койку снимать будет? Или вы ему дом наймете?
— Кто он?
— Художник ваш.
— Он не наш. Он Анютин.
— Нужна ему Анюта, как собаке палка. Он на ваши денежки зарится.
— Анатолий Петрович уже раньше нас уехал и живет в Ялте у друзей. А про деньги вообще нехорошо так говорить.
— Чо «нехорошо» — неправда, что ль? Вот помяни мое слово, прохвостом он окажется похлеще твоего батьки.
— Ты всегда все портишь. А сама даже не знаешь, что такое юг.
