Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Поговорив о себе заковыристо перед окованной дверью, поговорив и подергав ее за грудки, скандалист унимался.

Шел он, идущий с идущими рядом, а время куда-то несло старика без учета желаний.

Жизнь, интересная, жертвенно щедрая прежде, — теперь обирала до нитки.

Много богатства потеряно было за прошлые, пошло прожитые годы.

Было потеряно много родных и знакомых, — если точнее, то все потерялись, — если точнее, то кое-кто помер естественной смертью или под арестом или простецки забыты заживо. Кто где. Земля нарожала народу количество новых умельцев. А те никого не смогли заменить.

Интересный вначале, цветастый, приветливый мир обернулся чужим и по сути пустынным источником этого страха.

Страх обреченной потери всего — когда вам и терять уже нечего.

Бродяга согбенно шагал, а старенькая головка, подобно коробочке зрелого мака, постукивала, потрескивала внутри погремушками.

Карлику наболело срочно выйти.

— Карл! — окликнул его патетически кто-то, как обозвал однозначно собакой.

— Чего тебе? — спросил у бывшего физика.

— Нащупай ногами внизу.

— Что — нащупай?

— Вспомню, забыл уже что. Не дыши на меня, чтобы памяти не помешать.

— Я согласна, согласна, — проблеяла, как обдала сквознячком, актрисина голова. — Мальчишка мешает отдыху.

— Тень, окстись! — огрызнулся физик. — Окстись и подумай, подстилка, на что ты годишься, на что ты согласна. Кому ты нужна?

— Да замолчите же вы, Носорог Экспонатыч. — Актриса решила держать оборону.

— Кому ты нужна, клоунесса?

— Вспомните лучше, безмозглый склеротик, о чем вы забыли.

— Сейчас обострюсь и все вспомню.

— Вспомни, пожалуйста, нашу зеленую дверь или что-либо синее, — посоветовал ему Графаилл.

— Я спала, сапоги меня разбудили.

— Снова мой сон у меня прикарманила, Карл.

— Ой ли? — сопротивлялась актриса. — Мне Швейцария снилась!..

— А штрек-шталмейстер?

— Это не видела.

— Видели, видели, но только не срифмовали…

— Не было, говорю, никакого штрека.

— Не было! — рявкнул отрывисто бывший хирург. — Я свои сны знаю лучше тебя. Никогда ничегошеньки не было.

— Карл, объявили бы членовредителю выговор. Это по милости членовредителя мы вас изрядно тошним.

— И пожалуйста, Карл, если входите кланяться, рекомендую стучать у дверей перстеньком уважительно, поняли? Перстеньком о себе, не сапогами по тесу. Но зря не входите сюда.

— Но Карл еще не вошел, а собрался выйти, чтобы войти.

— Не возражаете, вкрадчиво трижды тук-тук-тук!.. Опрятно, застенчиво тук-тук-тук!.. Из какой вы среды? Хотите, возьмемся за вас, отшлифуем отлично манеры… Мы воспитаем… Обычай таков…

— Обычай — не бычий, хорошая рифма.

— Хочет он этого? Ты хочешь этого, чтобы тебя воспитывали?

— Тогда мы назначим ему наказание! Придумаем ужасы — кару!.. Пусть он у меня поцелует ушки…

— Ты, мотка-размотка, заткнись, я тебя затыкаю.

— Кто Мотька? Не вижу.

— Мотька, кто матка. Всю косорылую видишь? Она.

— Мотька… вся… мда… — зарифмовал ее по-хозяйски пылко поэт. — Обормотька!..

— Мотька… Матрена… Матрона… Помнится, так окончательно звали мою канарейку на сумму за десять рублей… Карл, я прошу вас!.. Умильно заплачьте… Надо бы мне самой заплакать, а слезы не лезут, и нет изнутри никакого запаса влажности… Заплачьте… Затем оросите слезами персты, чтобы слезоточивыми вашими пальцами потрогать узнице щеки… Заплакали?..

— Карл, очередную горящую спичку дайте мне — дуну!.. Фу-у… Ничего…

— Ничего, ничегошеньки! — рявкнул опять отставной медработник. — Оттыкнись!..

— Откликнись — а кому? Жалко тоже хорошую рифму. Пропадет.

— От-ты-тыкнись!..

— Отличная звонкая рифма, но — пропадет.

— Я вспомнил, о чем я!..

— Вспомнил?

— О рыбах!.. И вдруг о тебе, Карл!.. О тебе, солдат армии, тоже… Ты справедливо намедни загрыз их, они по-вульгарному голые, но без ушей подчистую…

— Кто загрыз их? Я, вероятно, спала.

— Карл и загрыз их, обычай таков.

— Обычай — не бычий, хорошая рифма.

— Всех упраздняю, носители гонора да гонореи! — рявкнул опять истошно трагически бывший заплечный хирург, окоронованный всюду. — Закон упразднения, думаю, слышали?

— Какой закон упразднения?

— Что нас отродясь еще не было вовсе на свете ни разу.

— Как это не было? Как?

— Отродясь. И вовеки пока что надолго не помышляемся.

— Мы — были! Ты все несусветно забыл.

— Еще не было, не помышляемся.

— Согласен, отсутствие так интересно! Все были, хворали, все маялись изо дня в день и грызлись, а нас еще не было. Чисто сработано.

— Да, но когда-то же мы состоимся?

— Наверняка состоимся! Надо кому-то нести гонорею кому-то.

— Карл, отвечай, ты нащупал опорные точки ногами внизу?

По городам и по деревням и на вокзалах укоренился наивный слушок о всеобщей переписи взрослого населения.

Поговаривали, что некто, маскирующийся карликом или Карликом, определяет явку мужчин и женщин, удостоенных якобы записи в книгу, которую неизвестно где взял.

Эта книга затеяна весело на специальных колесах, она большая — формата музея.

Карлик в ней пишет лучом.

Этот луч его бегает сам по страницам:

— Как ваша фамилия? Вы кому посвящаетесь?

Я тоже хочу записаться, кому наперед адресован.

Я посвящаю себя — завещаю себя своим искони близким, а не шантрапе.

Карлик отстаивал антикандальное право людей расковать языки. Творя докладные записки наверх, он от имени башни долбил и дразнил инстанции выгодой вольного слова. Там от его гуманизма все наконец угорели. Родился декрет обязательной гласности, где поголовно всему населению было строжайше предписано думать о чем-либо вслух, а не молча.

Кайся по форме за содержание, какая растет у тебя нелегальная смута в уме.

С утра навстречу тебе здесь и там ошалело бегут и бегут орущие люди, тревожа захарканный город, — орущие, словно поблизости где-то воспрял из окурка всемирно пожар или всепожирающе где-то бушует иное стихийное черное зло, — каждый крикун, охваченный паникой бега, несется рысью куда-то спасти себя первым.

Ослабление паники наблюдается пополудни, когда постепенно притерпишься к этому шуму, перестаешь озираться на всех исподлобья, поскольку взамен истерии ты слышишь оскомину жалоб.

Архидискуссия продолжается намного спокойнее вечером, она тогда больше похожа на дождик, урчащий по кровле пустого сарая притупленно.

…Купите, купите, купите — кому куропатку механическую по чертежам, а кому самовольно скользящую, скользкую шайбу, кому — как угодно, кому — что не пострадаете.

…Плешивость у лысых обязана скупости лысых, аскезе.

…Тезки.

…Послушай, приятелей бьют иногда независимо, бьют и незнамо за что, по-приятельски, но как адвокат адвоката — взыскую за порчу седла твоей задницей, ты помолчи, потерпи, тебе дружески больно, сочувствую.

…В отпуске тещину дачу покрашу, заклею галошу жене, подрасту на вершок.

…А кино посмотрели правдивое на запредельную тему, где тусклая пряжка на пузе не вся золотая, но чья-то корона там отражена.

…Тезки, вчера бормотухи пол-литра на кишки себе наплескал, а зовут Эротим Алексаныч, упойная сила большая была, понимаете мистику?

…Стыдно старухе рожать еще двойню, беда мне.

…Значит, отвислое то, что полого пологое.

…Сам иностранец, у нас — Инострания, тоже бардак, я скажу.

…Купите, купите — кому куропатку бесплатно?

…Всю сумму, всю крупную сумму вернули, всю сумму нашли на втором этаже, потому что, спасибо, сосед обокрал, а не кто посторонний, спасибо не вор отыскался на кражу с улицы.

…Тезки, меня, повторяю, зовут Эротим Алексаныч, имя запомните.

…По мере сопения сон исцеляет астматика на половину болезни, сказали Кузьминичне жуликосенсы по триста рублей.

…В Инострании тоже такие же блохи, которые точно шприцы.

…Тезки! Запомнили тузика, тезки?

Порой возникали немые события, немые собратся по галдежу. Немыми среди горожан юридически признано племя птиц, у кого пустота насчет умственной сферы не позволяет опробовать им их извилины мозга на слух. Освобожденный законом от этой почетной повинности, — каждый, кому не судьба насчет умственной сферы, — высуни хвост языка по-собачьи на ветер, оповещай белый свет о себе специфическим образом, если дурак! Отбросив амбиции, Карлик учился тогда плутовски на дебила, — замаскированный под идиота, носил язык обнаженно, как они все, даже лучше, чем они все, — вызывающе, точно заплатку на флаге, держал он язык удало набекрень, отчего лицо симулянта деревенело, душили позывы на рвоту.