Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Бог Х
Со страшной силой поезд плавно летел на Запад. За окнами в весенней тьме бушевали желтые кусты форсиции, и суслики разлетались в разные стороны. В спальных вагонах на лиловых шелковых подушках пассажирки спали без пижам. Налитые груди с малиновыми сосками, чистые бритые попы. Турки стоя дремали в тамбурах. Русский вел немку в вагон-ресторан. Там было тихо и многолюдно. Обменявшись ни к чему не обязывающими приветствиями, они подсели за столик к двум немцам. Один пил пиво. Другой читал газету, где во всю последнюю полосу рекламировалась бутылка пива, которое пил первый немец. Немка считала русского гением и очень гордилась тем, что объехала с ним весь мир. Русский был веселым человеком уже не первой молодости, разочаровавшимся в людях, давно переставшим ходить в гости, участвовать в застольях, спорить о жизненном предназначении. Он легко презирал резвость юношей, запах пива, рок-н-ролл, самоубийц, политику, бессилие стариков. И чем больше он блядовал, тем больше верил в силу любви. Он не привык, а следовательно не умел и боялся жить один.
— Ну, рассказывай, что с тобой, — на всякий случай скептически сощурилась немка.
В глянцевых русских журналах сочувственно писали о том, что у нее лучистые глаза толстовской княжны Марии, но русский эти журналы не читал, а «Войну и мир» представлял себе как длинный зимний парниковый огурец, состоящий на две трети из прелой воды.
— Вот о русских нельзя сказать, что они обжоры, — огляделся русский. — Они много и грязно жрут, но обжорство — это не про них.
— Тебе нет равных в умении уходить от ответа на четко поставленный вопрос, — убежденно сказала немка. — Я такая же, как ты. Я тоже всех презираю.
— Я никого не презираю. — Русский взял коричневую карту меню.
— После нашей поездки на Восток я очень изменилась. Я прислала тебе электронное письмо о сострадании к людям. Помнишь?
— Ты прислала мне тысячу электронных писем, — сказал русский, углубляясь в меню. — Я ненавижу немецкий картофельный салат. Меня бросила моя молодая жена.
Немка обрадовалась, и от радости у нее раскис жесткий лиловый рот.
— Слабая натура, — сказала немка. — На такого мужчину, как ты, слабая женщина обидится через три секунды, а тебе через три секунды это решительно надоест.
— Она — молодец, — сказал русский. — Возьму свинину. В Германии надо есть свинину. В свинине есть своя особая бледная нежность. Наконец-то меня кто-то бросил.
Его желтые глаза стали прозрачными, и он отложил меню. Кельнер принял заказ.
— Мне очень больно, — с обворожительной улыбкой сообщил русский своей спутнице. — Но вам ли, немцам, не знать, что поражение полезнее победы?
— Шармёр, — напряженно заметила немка, зная по опыту, что это одно из тех редких слов, которые способны его задеть и дезавуировать.
— Я вычислил местопребывание души, — сказал русский, положив растопыренные пальцы на грудь. — Здесь все горит.
Немка нахмурилась.
— Если бы до нашей поездки на Восток ты заикнулся о душе, я бы убила тебя иронией.
— Она меня предала. Причем совершенно бесчеловечно.
— Ты сам предатель, — ворчливо сказала немка. — Помнишь, когда мы были в Африке, я сказала тебе, что, если местный король предложит тебе тайны вуду, ты в обмен на них предашь кого угодно, даже меня.
— Мы с ней похожи, — улыбнулся русский. — Я звонил ей из Сахары в Москву по ржавому телефону-автомату. Потом все уши были в песке.
Немка разозлилась.
— Любовь — это потеря достоинства, — произнесла она все на том же всемирном англофицированном эсперанто, который неизменно превращал их общение в диалог обледеневших на морозном ветру спортивных костюмов, хрустящих висельников бельевой веревки.
Русский впервые с интересом посмотрел на нее и кивнул.
— Откуда ты это знаешь? — удивился он.
Немка встала и ударила его по лицу. Русский не закрывался. Ему было все равно. Немка ударила еще раз. В лучистых глазах княжны Марии стояли слезы немецкой ярости. «Газовая камера», — зачем-то мирно подумал русский. Немцы, сидевшие за их столиком, делали вид, что ничего не происходит. Один продолжал пить пиво, а другой читал газету. Дело было в Европе. Кельнеры ходили и подавали еду. Немка ударила еще раз и разбила о русскую морду часы. Она до сих пор ходит с разбитыми часами. Немка встала и ушла.
Из гайморитного носа потекла струйка крови. Сначала он думал о том, что его бросила молодая жена. Кельнер поставил перед ним кусок свинины. Тогда он подумал о том, что утром прилетел из Москвы в Берлин, потом они пили вино, потом сели в ночной поезд. Бросили вещи в каком-то купе и пошли в ресторан. Ночью купе запираются на цепочку.
В каком вагоне? В каком купе? У русского были кредитные карточки, но в вагоне-ресторане их не принимали. Живых денег у него не было. Он подумал, что немка, должно быть, уже сошла на первой станции и теперь он едет один. Потом он подумал о том, что давно не думал о Боге Х., потому что было не до него, но Бог Х. скоро придет, он придет совсем скоро, и все мы превратимся в доисторических существ, в питекантропов, а я, думал русский, буду предтечей Бога Х., и когда придет Бог Х., он разделается с засильем обычной любви в этом мире, перепишет ее на себя, а потом русский снова думал о том, что его бросила молодая жена и что любовь, наверное, это нарастающая мера похожести, нам все говорили, что мы похожи даже внешне, носы одинаковые. Как там у Платона? Любовь — дозаправка керосина на запасном аэродроме в пустыне, призрак бессмертия, короче, расписка в несовершенстве. А потом — снова о Боге Х., и я буду его предтечей, попрошу смазать ей «Детским» кремчиком любимую, с розовым рубчиком, дырочку в жопе, чтобы не было больно, надуть через сраку, заткнуть пробкой и подвзорвать — то-то будет прощальный салют из твоих потрохов! Русский загадочно улыбнулся и подумал о том, что на заднике любовной драмы всегда нарисована смерть. Он стал есть свинину, потому что она остывала, и увидел свою молодую жену как шахматную фигуру — можно, я «перехожу»? — с ее перепаханной пиздой, в конце концов, мы — не немцы, чтобы гоняться за пользой поражения, и, когда он съел свинину, пришла немка, села и сказала, что хочет заплатить за свой ужин.
— Скоро придет Бог Х., — строго посмотрел на нее русский.
— Это кто? — спросила немка.
— Боже, — сказал русский. — Мне не везет по семейной линии. Отдай мне ее.
— Не отдам, — сказал Бог Х.
— Она — клевая, — богоборствовал русский.
— Или ты предтеча, или она — сука клевая.
— Вот так вот? — задохнулся русский от ощущения изначальной божественной грубости, репродуцированной в кристаллах русских тюрем и лагерей. — Я подумаю.
— Она молились мне за тебя, — доверительно сказал Бог Х.
— Ну, это пиздец, — сказал русский, хорошо знавший толк в таких молитвах.
— А я? — спросила немка.
— Ты разбила часы, — сказал русский.
— Пошли спать. Скоро Кельн.
— На колени! — рявкнул Бог Х.
Русский полз на коленях по узкому проходу ресторана, мотая головой в разные стороны. У него вылезла из штанов шикарная рубаха от АРМАНИ. Суслики, став во весь рост, глазели на него через окна вагона. Кровь снова потекла из носа. Потом она хлынула из ушей. Ресторанные люди с пивными лицами, резвые юноши, пердуны, самоубийцы, какие-то залихвацкие базарные татарки и звезды отечественного рока гадливо старались не смотреть на него.
— Кто кого опять выдумал? — спросил русский самого себя. — Бохыкс! Новый Завет начинаем с колен.
— Это — русский, — объяснила немка кельнерам.
Те пожали плечами. Старые боги уходили в греческие горы, кто в сказки, кто в рожь, кто в директоры цирка. Во тьме цвела желтая форсиция.
— Непредсказуемый, — добавила немка. — Такой же наглый, как я.
Теперь кровь текла из всех пор. Пол пахнул сковородой. Задрав длинную черную юбку с разрезом, немка стоя и весело поссала на нее оливковым маслом мочи. Сковорода раскалялась. С нарастающей мерой похожести русский превращался в кусок кровавого бифштекса по-французски. Не хватало только салата и дижонской горчицы.
— Ладно, — героически сдался бифштекс, упершись головой в дверь тамбура. — Я— предтеча, предтеча, предтеча.
— Бог бабу отнимет, так девку даст, — грубо, как протрубил, через длинную паузу смилостивился Бог Х.
— Где-то я это читал, — сказал русский, попивая невкусный немецкий кофе. — Кстати, почему в Германии у вас все так невкусно? — Он поскреб щетину на щеке, глядя на немку, сидящую напротив него. — Существует, видимо, нечто большее, чем любовь, ощущаемое через разрыв любовных связей. Это обмен чистыми энергиями, настройка на метаотражения, нечто смутно угадываемое, трудно поддающееся выражению, может быть, запретное и не впускаемое в человеческую природу, тайно представляемое, как полет над облаками.
