Валерия Новодворская - Поэты и цари
И эти такие личные факторы, кажется, решили нашу общую судьбу, да и судьбу несчастного царского семейства. Многие, даже заядлые монархисты, не любят Николая II за то, что он был рохля и мямля, распустил народ; не было у него хватки, силы и ловкости избежать угроз века; не любят его за отречение, за то, что не подавил бунт, завел Думу. Либералы и демократы тоже его не любят, но совсем за другое: за то, что он был сатрап, подавил «революцию» 1905 года, гноил на каторге революционеров; его зовут в этих кругах, как в либеральных гостиных начала XX века: Николай Палкин. Ему не могут простить 9 января и Ленский расстрел, на него валят погромы и черносотенцев. По-моему, не правы и те, и другие. Таким вызовам времени, какие достались на долю ему, никто не смог бы противостоять, даже Юлий Цезарь или Генрих IV. На одну короткую человеческую жизнь пришлись две войны (одна из них мировая), охлократический бунт 1905 года, Февральская революция, настоящий террористический фронт из эсеров, эсеров-максималистов, большевиков и тыловых интеллигентов. Да еще война с Думой, да еще тяжелая, смертельная болезнь единственного сына. Предательство генералов и монархистов; арест; лишения; страдания близких; мученическая смерть; смерть всей семьи у него на глазах. Врагу не пожелаешь… В недолгую жизнь уложилась эпоха.
Это была очень несовременная чета, прямо из сказок братьев Гримм: тихий, мечтательный принц, влюбленный в Аликс, внучку королевы Виктории, белокурую принцессу. Кажется, они долго не видели вокруг ничего, кроме своего романа. «…Выстрел раздался вдруг, красный от крови, белый шиповник выпал из мертвых рук». Продолжение «“Юноны” и “Авося”». Принц и принцесса становятся королем и королевой. Конечно, они там как-то должны править, но сказки не вдаются в такие подробности. Главное – это что «они жили долго и счастливо и умерли в один день». Где-то там, на заднем плане, маячат какие-то подданные, поселяне в праздничных рубашках и поселянки в кокошниках. Они водят хороводы и любят батюшку-царя и матушку-царицу. Боюсь, что королева Аликс именно так представляла себе Россию и свои обязанности. По крайней мере в Думу она явилась, как на бал, в бриллиантах, чем страшно кадетов шокировала.
Именно таким подданным типа Василисы Прекрасной и братца Иванушки была адресована раздача пряников и платков на Ходынке, в дни коронации. Но в реальной жизни все не так, как у братьев Гримм, и подданные передавили друг друга за пряник, а Николай вовремя не отменил торжества, как Путин свой отпуск из-за «Курска».
У царя и царицы были четыре прелестные царевны, четыре великих княжны: чистые, невинные, очень религиозные, скромные, добрые. И один царевич, больной, но тоже добрый и хороший. И они все жили недолго и не очень счастливо, а умерли очень страшно и в один день. Один день, вернее, одна ночь. Один подвал, одна расстрельная бригада Юровского. Одна казнь. Перед таким финалом умолкают самые суровые критики. Сатрапы и тираны редко так кончают свою жизнь. И главное, Николай II успел сделать стране сияющий, как елочная звезда, подарок: Манифест 17 октября 1905 года, Билль о правах, habeas corpus, Дума, наш первый парламент. Говорят, это царь сделал под давлением. Но говорят (разные есть историки) также и то, что дар не пошел впрок, что этот елочный дождь свободы развратил и сгубил Россию за 12 лет. Так что, может быть, недаром Николай II столько колебался? Может быть, что-то предчувствовал? Будущую формулу Марины Кудимовой: «Есть, господа, тупики эволюций, жажда свободы не ведает норм: не опьянится вином конституций, не утолится крюшоном реформ».
У Николая II были неплохие личные данные: образованный, воспитанный, добрый, хороший семьянин, муж и отец, глубоко религиозный человек. Но с этими данными трудно управлять гигантской страной. Особенно если представления о царском ремесле ты черпаешь из сказок братьев Гримм. К тому же почти дословно повторилась давняя французская любовная история. Хороший король-гражданин Людовик XVI, тихий и скромный человек, во многом погиб из-за того, что был под каблуком у нескромной и блестящей Марии-Антуанетты, которая тоже руководствовалась в жизни теми же сказками братьев Гримм. Французская несчастная чета кончила на гильотине. И у нас тихий Ники был немножечко под каблуком у блестящей и восторженной Аликс. Только российские якобинцы переплюнули французских: Марат, Робеспьер и Сен-Жюст не отправили на эшафот дочь короля и маленького Людовика XVII; его отдали в учение к сапожнику. На перевоспитание, так сказать. Ребенок быстро умер от тоски и тяжелой работы, да и кормили его плохо. Но хотя бы расстрела не было. И не было долгого ожидания смерти, как у несчастных узников Тобольска и Екатеринбурга. «Какие прекрасные лица, и как они странно бледны: царевич, императрица, четыре Великих Княжны…» В России нельзя жить в мечтах, нельзя жить вне реальности. Реальность, страшная и косматая, рано или поздно приходит за тобой. С ордером на арест, с трехлинейкой, с «маузером». Рано или поздно. Для несчастной царской семьи это случилось скорее рано.
Вначале все было не так уж и плохо. С.Ю. Витте проводил хорошие реформы, малоземельные крестьяне отправлялись в Сибирь. Это дело продолжит и Столыпин. В Сибири крестьян ждала бесплатная земля, ссуда в 300 рублей (по тем временам – большие деньги), льготный проезд в «столыпинском» вагоне (у П.А. Столыпина в этих вагонах ехали «делать жизнь», зарабатывать деньги; у советской власти «столыпины» стали способом доставки на Архипелаг ГУЛАГ, чаще всего – к смерти. Я сама поездила в таких вагонах, и участь крестьян-переселенцев казалась мне завидной и счастливой). Среди сибирских фермеров, свободных наконец от протоколхоза: от общины – тот, кто имел всего сорок коров, считался бедняком. Надо было только работать, как папа Карло: вкалывать, не щадя себя. Но вкалывать хотели не все. Тридцать процентов переселенцев возвращались обратно, предпочитая ненавидеть помещиков и будущих «кулаков». Эти будущие комбедовцы, которые станут ходить на «раскулачку», утруждать себя не любили. Их аграрная программа была очень проста: устроить бунт, запахать помещичью землю, поджечь и разграбить чужое имение. И именно этот «контингент» собиралась представлять и защищать формирующаяся партия эсеров, социалистов-революционеров, или «серых». Времена народовольцев прошли: лидер правых (!) эсеров Чернов террор негласно признавал, но партия формально в нем не была замешана, а держала для грязной работы Боевую организацию. Курировал ее Борис Савинков. Он мог сделать вещи совсем уж неблагородные: толкнуть Ивана Каляева на то, чтобы он бросил бомбу в великого князя Сергея Александровича, мужа святой Елизаветы, основательницы Марфо-Мариинской обители. А потом написать роман от имени писателя Ропшина («Конь вороной») и уехать за границу, оставив жертв своего «красноречия» умирать на «царских» виселицах. Мог бежать из тюрьмы перед казнью, оставив товарищей в руках палачей.
Завелись и эсеры-максималисты, совсем уж обезумевшие шахиды. Именно они взорвут чуть ли не весь остров с дачей Столыпина, причем погибнут гости премьера, останется калекой его дочь, а сам Петр Аркадьевич не пострадает. Максималисты, кажется, считали, что имеет смысл уничтожить мир, раз он несправедлив. «Fiat justicia, pereat mundi» («Да погибнет мир, но свершится правосудие») – это им бы подошло. Если, конечно, кучка бомбистов может вообще претендовать на осуществление правосудия. Это был, скорее, Страшный Самосуд. К которому приводят все попытки добиться полной справедливости. Он состоится в России в октябре 1917 года. Мир действительно погибнет, причем вместе с эсерами, как правыми, так и левыми, вот только справедливости не прибавится. Формирующаяся из рабочих и их опекунов (отнюдь не Кос-Коровцев) социал-демократическая партия (эсдеки, «седые») вынашивала еще более чудовищные, еще более хладнокровно-эгоистичные планы. Они, кстати, их осуществят: вытрясут из деревни все до зернышка, а городские «десятитысячники» даже участвовали в «раскулачке». Кормить стоит только рабочих, да и то если не надо вывозить пшеницу под индустриализацию, – так будут поступать большевики. Но в террор они не пойдут. Ленин и его компания всякую лирику вроде самопожертвования считали глупостью. Что там индивидуальный террор и почти неизбежная расплата на виселице! Сначала надо захватить власть, а потом уже начать террор. Массовый. И полезно, и безопасно. Страшная, все предвидящая, неумолимая, почти нечеловеческая сила, сила злого ленинского гения, Антихриста, аватары Зла, готовились к безошибочному прыжку.
Куда там было Ники и Аликс пытаться ей противостоять! Они, наверное, только в ипатьевском подвале поняли, с чем имеют дело. Большевики были как нож из стали, который вошел в мягкую, непричесанную, расхристанную, ленивую и неорганизованную Россию, как в кусок масла.
А между тем русская интеллигенция совершила свой самый страшный грех. Пока народники и народовольцы вели с властью свою одиночную молчаливую герилью, непонятые и отталкиваемые народом, страна еще могла жить. Но горе тому, кто снимет крышку с колодца бездны и выпустит на волю таящихся там демонов; он обречет страну на гибель и заслужит вечное проклятие. Вместо демонов в нашем колодце сидели люмпены, как некие новые морлоки. Горьковские Челкаши, бродяги и пропойцы; сапожники Орловы, которым легче драться и пить, чем копить деньги, «бывшие люди» из горьковского эпоса. Вся эта «пена дней» и составила будущий костяк Красной гвардии. С 1874 года (время начала «хождения в народ») работая над народом, раскачивая ордынскую традицию ненависти к цивилизации и желания не заработать, а отнять, разрушить, а не построить; и традицию Дикого поля, разгульную, хмельную традицию ненависти к труду и порядку, стремления «пускать красного петуха», скифского стремления к смертельной схватке, вечной дороге под звездами и дележу добычи, – интеллигенты, на горе себе же, преуспели к 1905 году вполне. Мирный поселянин, несколько тупой, недалекий, уважающий начальство послушный раб превратился не в свободного, ответственного, гордого и достойного человека, готового стоять на собственных ногах и зарабатывать самому себе на жизнь, но в хищного зверя, храброго, но полубезумного, готового умирать и убивать во имя неосуществимой утопии. «Ты, конек молодой, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих». «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это».
