Орхан Памук - Снег

— Вообще-то я решила поехать с ним во Франкфурт, — сказала Ипек и рассказала о многих деталях, которые подтверждали ее решение, вплоть до того, что она собрала чемодан. — Но сейчас мне уже трудно вспомнить, какой приятный человек был Ка, — сказала она. — Однако я хочу помочь вам написать книгу из-за уважения, которое испытываю к вашему другу.

— Ка благодаря вам написал в Карсе чудесную книгу, — захотел я спровоцировать ее. — Эти три дня он записал в свои тетради по минутам, не хватает только последних часов, предшествующих его отъезду из города.

С поразительной откровенностью, не скрывая ничего, испытывая затруднение лишь из-за того, что говорит о чем-то очень личном, но с правдивостью, восхитившей меня, она по минутам рассказала о последних часах Ка перед отъездом из Карса, так, как она их пережила и как их себе представляла.

— У вас не было никакого веского доказательства, чтобы передумать ехать с ним во Франкфурт, — сказал я, попытавшись ее обвинить.

— Некоторые вещи люди понимают сердцем сразу.

— Вы первая заговорили о сердце, — сказал я и, словно извиняясь, рассказал ей, что Ка в своих письмах, которые он не смог послать ей, но которые я был вынужден прочитать ради своей книги, весь первый год в Германии не мог спать из-за нее и поэтому каждую ночь принимал по две таблетки снотворного; что он напивался мертвецки пьяным; и когда бродил по улицам Франкфурта, каждые пять-десять минут принимал идущую вдалеке женщину за Ипек; каждый день, до конца своей жизни часами представлял себе, словно в замедленной съемке, моменты счастья, которые пережил вместе с ней; чувствовал себя счастливым, если мог забыть о ней хотя бы на пять минут; что до самой смерти у него не было никаких связей с женщинами; и после того, как он ее потерял, он называл себя "словно не настоящим человеком, а призраком", и, так как я заметил ее нежный взгляд, который, однако, говорил: "Пожалуйста, довольно!", и то, что она подняла брови, словно бы ей задали загадочный вопрос, я со страхом понял, что все это Ипек расценила не как мое желание, чтобы она поняла моего друга, а как желание, чтобы она приняла меня.

— Наверное, ваш друг очень меня любил, — сказала она. — Но не настолько, чтобы попытаться еще раз приехать в Карс.

— Его должны были арестовать.

— Это было неважно. Он бы пришел в суд и поговорил бы там, с ним бы не случилось неприятностей. Не поймите меня неверно, он хорошо сделал, что не приехал, но Ладживерт на протяжении многих лет много раз тайно приезжал в Карс, чтобы увидеть меня, хотя был отдан приказ его убить.

Я увидел, что когда она сказала «Ладживерт», в ее карих глазах появилось сияние, а на лице — настоящая печаль, и у меня защемило сердце.

— Но ваш друг боялся не суда, — сказала она, словно бы утешая меня. — Он очень хорошо понял, что я знаю его настоящую вину, и поэтому я не пришла на вокзал.

— Вы никогда не могли подтвердить его вину, — сказал я.

— Я очень хорошо понимаю, что вы ощущаете вину за него, — сказала она с понятливым видом и, чтобы показать, что наша встреча подошла к концу, положила в сумку свои сигареты и зажигалку. Вот почему с понимающим видом: как только я сказал эти слова, я с чувством поражения понял, что она узнала, что на самом деле я ревную не к Ка, а к Ладживерту. Но потом я решил, что Ипек намекала не на это, просто я был чрезмерно поглощен чувством вины. Она встала, довольно высокого роста, все в ней было красивым, и надела пальто.

Мысли мои совершенно смешались. С волнением я сказал:

— Мы сможем еще раз увидеться этим вечером? — В этих словах не было никакой необходимости.

— Конечно, мой отец вас ждет, — сказала она и ушла, шагая приятной походкой.

Я сказал сам себе, что меня огорчает то, что она искренне верит в то, что Ка «виноват». Но я вводил себя в заблуждение. На самом деле я хотел спокойно и красноречиво поговорить о "любимом убитом друге" Ка, неторопливо выявить его слабости, заблуждения и «вину», и так, перед его священной памятью, вместе сесть на один корабль и вместе с ней отправиться в наше первое путешествие. Мечта, которая появилась у меня в первый вечер — увезти Ипек с собой в Стамбул, сейчас была очень далеко, и внутри я ощущал стремление доказать, что мой друг был «невиновен». Насколько это означало, что из двоих умерших я ревновал не к Ка, а к Ладживерту?

Я почувствовал еще большую грусть, когда стемнело, и я побрел по заснеженным улицам Карса. Карсский телеканал «Граница» переехал в новое здание перед заправочной станцией на проспекте Карадаг. На коридоры этого трехэтажного бетонного делового центра, который жители Карса воспринимали как признак экономического подъема, грязная, нечистая, темная и обветшавшая атмосфера города за два года повлияла с избытком.

Фазыл, радостно встретивший меня в студии на втором этаже, доброжелательно представил меня каждому из восьми человек, работавших на телевидении, и после этого сказал: "Друзья хотят, чтобы вы сказали несколько слов для сегодняшних вечерних новостей", а я подумал, что это может поспособствовать моим делам в Карсе. Во время пятиминутной съемки, записанной на пленку, ведущий молодежных программ Хакан Озге, который делал репортаж со мной, внезапно сказал, возможно, потому, что об этом ему сказал Фазыл: "Оказывается, вы пишете роман о происшедшем в Карсе!" Я удивился и что-то промямлил. О Ка мы не говорили ни слова.

Войдя в комнату директора, мы разыскали по датам на видеокассетах, хранившихся, как того требовали правила, на стенных полках, записи двух первых прямых трансляций, сделанных в Национальном театре. Я сел перед старым телевизором в маленькой душной комнате и, глотая чай, сначала посмотрел "Трагедию в Карсе", где на сцену вышла Кадифе. Я был восхищен "критическими сценками" Суная Заима и Фунды Эсер, тем, как они насмехались над некоторыми довольно популярными четыре года назад рекламными клипами. А сцену, когда Кадифе открывает голову и показывает свои красивые волосы и когда сразу после этого она убивает Суная, я отмотал назад и внимательно посмотрел несколько раз. Смерть Суная и в самом деле выглядела будто часть пьесы. У зрителей не было возможности разглядеть, кроме тех, кто был в первых рядах, был ли магазин пистолета пуст или заряжен.

Просматривая вторую кассету, я сначала понял, что очень много сценок из пьесы "Родина или платок", множество пародий, приключения вратаря Вурала, танец живота приятной Фунды Эсер было теми шутками, которые театральная труппа повторяла на каждом спектакле. Крики, политические лозунги и гул в зале делали разговоры на этой старой ленте совершенно непонятными. Но все же я много раз отмотал пленку назад и записал большую часть стихотворения, которое читал Ка и которое он впоследствии назвал "Место, где нет Аллаха", на бумагу, которая была у меня в руках. Фазыл спрашивал, почему, когда Ка читал стихотворение, Неджип встал и что-то говорил, когда я дал ему, чтобы он прочитал, ту часть стихотворения, которую я смог записать.

Мы два раза посмотрели, как солдаты стреляли в зрителей.

— Ты очень много ходил по Карсу, — сказал Фазыл. — А я тебе хочу сейчас показать одно место в городе. — Слегка стесняясь, немного загадочным голосом он сказал мне, что, может быть, я напишу в своей книге о Неджипе, и что он хочет показать мне общежитие ныне закрытого лицея имамов-хатибов, где Неджип провел последние годы своей жизни.

Мы шли под снегом по проспекту Гази Мехмед-паши, и когда я увидел на лбу черного как уголь пса совершенно круглое белое пятно, я понял, что этот был тот пес, о котором Ка написал стихотворение, и купил в какой-то бакалейной лавке хлеб и яйцо вкрутую, быстро почистил его и дал псу, радостно помахивавшему своим хвостом-колечком.

Фазыл, увидевший, что собака от нас не отстает, сказал:

— Это пес с вокзала. — И добавил: — Я не говорил об этом, потому что вы, может быть, не пойдете. Старое общежитие пустое. После ночи переворота его закрыли, назвав гнездом террора и реакционности. С тех пор внутри никого нет, поэтому я взял с телевидения фонарь.

Он зажег фонарь, и когда посветил им в грустные глаза черного пса, шедшего следом за нами, пес помахал хвостом. Садовая калитка бывшего общежития, которое некогда было армянским особняком, а потом зданием консульства, где жил русский консул вместе со своей собакой, была заперта. Фазыл, взяв меня за руку, помог мне перепрыгнуть через низкий забор.

— Мы убегали здесь по ночам, — сказал он и ловко пролез внутрь через высокое окно с разбитым стеклом, на которое показал, осветил фонарем все вокруг и втащил меня внутрь. — Не бойтесь, кроме птиц, никого больше нет, — сказал он.

Внутри здания, окна которого от грязи и льда не пропускали свет, а некоторые были заколочены досками, была кромешная тьма, но Фазыл поднимался по лестнице со спокойствием человека, приходившего сюда и раньше, и освещал мне дорогу лампой, которую держал за спиной, словно те, кто показывает места в кинотеатрах. Везде пахло пылью и плесенью. Мы прошли через разбитую дверь, сохранившуюся с ночи переворота четыре года назад, и прошли между пустых ржавых коек, обращая внимание на следы пуль на стенах, на углы высокого потолка на верхнем этаже, на то, как голуби, свившие гнездо на сгибе печной трубы, взволнованно забили крыльями.