Василий Аксенов - Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
«Слушай, Вакс, я хочу с тобой поговорить на одну важную для меня тему».
Сейчас начнет разговор о Ралиске, подумал Ваксон. Жена давно уже рассказала ему, в каких они были отношениях с Эром. Вначале он взбесился, но, подумав, утихомирился: мало ли что у нее было до меня. В конце концов, убегая от Кочевого к Эру, она делала далеко не худший выбор. В конце концов, все ее эскапады с теми, с кем на «ты» — с Полухватовым, с Турковским, с капитаном Карукулем, с Барлахским — были не чем иным, как бегством от крокодила. Просто она меня искала — и вот нашла, и все предыдущее вычеркиваем. Пусть остается в прошлом только Эр: ведь он мне брат.
Роберт разбил пирамиду и положил кий.
«Скажи мне, Вакс, ты веришь в социализм?»
Ваксон присел на край стола.
«Верил когда-то. То больше, то меньше, но окончательно избавился от этой заразы после 1968-го. Советский социализм — это массовый самообман».
«А Ленин?»
«Что Ленин?»
«Но Ленин-то ведь — это анти-Сталин; не так?»
«Чепуха. Сталин — это ультра-Ленин; вот и все. В принципе Ленин — это первый бес революции». В больших глазах Эра промелькнуло мимолетное страдание.
«Ну расскажи мне, Вакс, почему так плох Ленин!» Ваксон издали, через весь стол по диагонали, под щечку, положил свояка в лузу. Вздохнул. Почесал заросший затылок. Приблизился к другу.
«Ты же знаешь, Роб, что мой отец почти выработал весь свой срок — пятнадцать лет лагерей и три года ссылки. Казалось бы, можно было прозреть, но этого не произошло. Ленин — по-прежнему его кумир. Еще в 1919 году перед отправкой на Южный фронт их коммунистический батальон удостоился встречи с мессией черта. Он выступал перед той юной деревенщиной, обещал им лучезарное царство трудящихся. Всех очаровал, а Савелия особенно, потому что тот сподобился сфотографироваться рядом с вождем. И вот теперь, пройдя через ГУЛАГ, он продолжает твердить: „Ленин был хорошим человеком, он шел к социалистической демократии, он любил народ, обладал гуманизмом, мудростью! Сталин — вот кто гад, вот кто предатель революции!“ Я ему говорю: „Отец, ответь: кто разогнал Учредительное собрание? Кто придушил всех соратников по борьбе, все небольшевистские партии революции? Кто прихлопнул все газеты? Кто спустил с цепи Дзержа? Кто развязал массовый красный террор, залил кровью Кронштадт, Ярославль, Крым? Кто приказал применить против тамбовских мужиков химическое оружие? Кто рассылал приказы — вешать, вешать, вешать! Кто ввел „военный коммунизм“, обрек миллионы на голодную смерть? Кто, наконец, впервые в истории создал структуру концентрационных лагерей?“ На все эти вопросы мой бедный отец отвечал однозначно: „Брехня! Чепуха! Не болтай глупости!“ Вот так, Роб: уже три поколения загипнотизированы этим гадом».
«Ты так и говоришь — гадом?» — с глубокой мрачностью спросил Эр.
«Да, я так и говорю! — с некоторой рисовкой ответил Ваксон и сам себя одернул: — Ну как, скажи, еще его назвать?»
Возникло молчание. Сверху доносились ритмы «крути-крути» и взрывы смеха разных компаний. Спокойно обходятся без нас, подумал Роберт. Прервал молчание.
«И все-таки социализм у нас построен; ты согласен?»
«Да, с этим я согласен, — быстро ответил Ваксон. — Иначе никак и не назовешь это блядство».
Эр зашагал по бильярдной, почему-то пролез под столом и, сидя на корточках, вопросил: «Но ведь ты же не будешь отрицать, старик, что социализм рождает некоторые исторические преимущества, возвышает человеческий дух?»
«Это чем же он его так заботливо возвышает?»
«Ну, хотя бы снижением меркантилизма. Видишь, какой каламбур — возвышение путем снижения! Но если всерьез, ведь ты же не можешь не согласиться, что Запад погряз в меркантилизме, а мы нет. И Америка, и Европа одержимы деньгами, а у нас вот этого не наблюдается. Или почти не наблюдается. Чем еще ты можешь это объяснить, если не духовными принципами нашего общества?»
«Отсутствием денег, — простенько так ответил Ваксон. — У нас ведь нет денег вообще, разве ты этого не замечал? То, что мы называем деньгами, по сути дела мелкие такие сертификаты, выданные государством на пропитание. Народ у нас жаждет не этих с понтом денег, а предметов, которых почти нет в округе, то есть дефицита».
Роберт вздохнул. «Боюсь, что ты прав, старый. Скажи, ты сам к этому пришел или кто-нибудь тебя упропагандировал?»
«Старик, я сам до этого допер».
«Ну и какие у нас впереди радужные перспективы?»
«Это общество обречено. Самой радужной для нас перспективой была бы разборка, полный демонтаж».
Роберт встал. «Пожалуй, ты прав. Только это уже не при нас. Лет сто еще этот колхоз протянет».
Он снова составил пирамиду и не глядя ее развалил. Шары разлетелись по разным лузам. Ну и будем тянуть. Возделывать свой огород. Такова наша судьба. Где твой огород, мой вольтерьянский друг? В Останкино. В моей еженедельной программе «Документальное кино». Ты бы знал, Вакса, как меня заваливают письмами, требуют ответа на вопросы. Ну что ж, крути-крути, Эр! А меня вот не тянет во властители дум.
Они пошли наверх. По мере подъема поглядывали друг на друга и улыбались: ни одного слова о Ралике не было сказано. Вышли в зал и сразу увидели ее. С монументальным Бокзоном она плясала «крути-крути», то есть «твист». Рядом крутили и девчушки-пеструшки, и бравые юнцы во главе с Тимом. Отсчет уже пошел: 100–1.
1977
Человекова
В конце Семидесятых собралась в отъезд и заслуженная артистка РСФСР Екатерина Человекова с трехлетним сыном Денисом Антоновичем Андреотисом. Этому событию предшествовала плохо организованная жизнь Человековой. Внимательный читатель должно быть, заметил, что в начале десятилетия она едва ли не выпала из творческого круга. После коктебельской фиесты 1968-го у нее обнаружился чуть ли не гомерический аппетит к спиртному. Хлестала Катюха взахлеб и, к сожалению, банку не держала. Антоша, бедный, не ахти какой завсегдатай злачных мест, умаялся ее искать по трапецоидному маршруту клубных, по профессиям, заведений: ЦДЛ, Дом кино, Домжур, Архитектор, ВТО. Она удирала от него то с кем-нибудь «из наших» — ну, например, у Тушинского на Чистых прудах обреталась с неделю, ну, в Тбилиси летала с композитором Чурчхели, — а то и с «ненашими» якшалась, с практически незнакомыми трудящимися.
Зависимость от бузы у нее уже приближалась к критическому уровню. Однажды Антоша ходил взад-вперед по Сиреневому бульвару ранним-ранним утром; в окрестностях дома Человековой. Он жаждал до слез, до бурных рыданий ее увидеть, однако не плакал, бубнил стихи:
………………………Я деградирую в любви.Дружу с оторвою трактирною.Не деградируете вы —Я деградирую.Был крепок стих, как рафинад.Свистал хоккейным бомбардиром.Я разучился рифмовать.Не получается.………………………Семь поэтических томовВ стране выходит ежесуточно.А я друзей и городовБегу как бешеная сука,В похолодавшие лесаИ онемевшие рассветы,Где деградирует веснаНа тайном переломе к лету…Но верю я, моя родня,Две тысячи семьсот семнадцатьПоэтов нашей федерацииСтихи напишут за меня.Они не знают деградации.
И вдруг увидел — под скамейкой лежит девчонка на боку, худа, как чахленькая змейка, бормочет: «Не хочу в Баку…» Это была Человекова. Он вытащил ее на поверхность. Усадил на скамейке. Кофточка ее была распахана, висела клочьями. Под правым глазом и в левом углу рта надулись синяки. Башка несчастной падала на грудь и булькала словами: «Меня какие-то трое… трахали… тащили на самолет… в Баку… лупили в лицо…» Волна сострадания вдруг поднялась в нем трагическим Вагнером. Поднял ее, невесомую, на руки, остановил такси. «Давай в Переделкино! Двойной тариф!»
На даче его жена Фоска Теофилова кушала кофе со сливками, когда он вошел с Человековой на руках. «Где ты нашел этого женского выродка?» — вскричала она. «На Сиреневом, под скамейкой», — ответствовал он. Фоска действовала очень решительно. «Ты что, Катька, совсем охерела?! Ну-ка вставай на попа! Держись за меня и за Антона! Двигай нижними! Не ягодицами, а конечностями. Никто тебя ни в какой Баку не тащит! Тащим в ванную!»
Они недавно получили от Литфонда три комнаты и веранду в дачном доме с куском тайги. Правительство в последние годы стало поэтов увещевать дарами и наградами. Недавно в Кремле, в том же зале, где неистовствовал Хрущ, вручали им ордена. На кой черт мне нужна эта бляха, думал Антон. Лишь бы Катька оклемалась, перестала водку жрать. А та о водяре даже не заикалась. Лежала день-деньской на диване в его кабинете, закутавшись в пледы. Прекрасными оклемавшимися очами зырила то в окно, то в телевизор. А он ее кормил и в сумерках выводил гулять по аллеям соцреализма. Бубнил стихи. Через полгода она забеременела.
