Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
И ты не один был там такой, пристыженный своим непониманием происходящего – людей вокруг было немного, и так же, как ты, растерянно и виновато они вертели головами.
Вся проезжая часть: Моховая и вливающаяся в нее Тверская были безжизненно-пусты, омертвело-безмолвны – только просушенный весенним ветром серый асфальт в свежей разметке и ни одной машины.
Как и тогда в лесу, когда прапорщик Лёха снял с тебя наручники и заставил пуститься в бега, здесь, в самом центре Москвы, в ста шагах от Кремля, происходило нечто невозможное, недопустимое, от чего на душе делалось пусто и тревожно…
К реальной русской жизни тебя вернул мат, русский мат – виртуозный, отчаянный, злой:
– Мужик, трам-там-там! Мужик, трам-там-там-там! Стой! Стой, трам-там-там!
Размахивая полосатой гаишной палкой, по обочине Тверской бежал пузатый гаишник, красный от напряжения и возмущения.
Вся его ярость и непечатные слова были направлены в адрес ледащего мужичка на «копейке» с провинциальными номерами. Видимо, тот не знал, что такого быть не может – в провинции пустая улица не редкость, – и, не задумываясь, решил начать движение.
– Мужик, трам-тара-тарам, стой! Стой, трам-тарарам!
Тот резко затормозил и даже голову в плечи втянул от страха, глядя на гаишника, который, кажется, не то что оштрафовать – убить сейчас мог.
– Президент едет! – радостно воскликнул вдруг детский голосок за твоей спиной, и два или три мужских голоса назвали короткую фамилию главы государства, до тебя наконец дошло и ты назвал его про себя так, как называл все последнее время: «Дед».
«Он знает про меня, ему про меня докладывали!» – подумал ты вдруг с внезапной радостью.
Длинный, как железнодорожная платформа, черный «мерседес» с президентским штандартом на капоте двигался плавно и неторопливо, сквозь сизые от бронированной толщины стекла был хорошо виден прямой, как манекен, водитель за рулем, рядом еще один манекен в военной форме с генеральскими погонами, а за их спинами на приставных сидениях у небольших окон с обеих сторон сидели два парня в черных вязаных шапочках, прижимая к плечу черные приклады винтовок.
Деда видно не было – самые последние главные окна закрывали серые шторки, но, несомненно, он был там, то есть здесь – рядом, совсем рядом…
Понимание этого еще больше обрадовало тебя, и – будто загудели вдруг где-то, может даже в небе, невидимые огромные трубы – своим торжественным и властным гласом:
– Ту-ту-у… Ту-ту-у… Тур-ду-ту-ту-ту-ту-у-у!!!
И тут же невидимый небесный великан стал колотить в невидимые небесные барабаны большими мягкими колотушками:
– Бу-м! Бу-у-м-м!! Бу-у-у-м-м-м!!!
И трубы, и барабаны – земля и небо объявляли на весь белый свет:
– Президент России! Дорогу президенту России!
– Мама, где президент? Где он сидит? – мешал и портил все вздорный детский голосок, и еще больше мешал и все портил голос женский – усталый и раздраженный:
– Ну откуда я знаю! Где надо, там и сидит…
Того, кто был отделен от тебя всего лишь одним рукопожатием, кому докладывали о твоем деле, кто слышал наверняка твою фамилию, кого нельзя было видеть, но можно было представить – он был большой и значительный, усталый и мудрый.
«Мерседес» показал вам свой красивый вытянутый зад, подтягивая за собой машины кортежа, и вот тут ты увидел (во всяком случае, так показалось) что в одной сидит Наум – Наумов Александр Иович, подавшись вперед, он страстно говорил по сотовому.
«Это я, Золоторотов, тот самый – я, я, я!» – торопливо и запоздало послал ты сигнал SOS, но он тут же затих, завял, умер, не покинув пространство твоего сжатого в нервном напряжении мозга.
Звуки труб и барабанов исчезли, растворившись в сером и равнодушном московском воздухе.
Президентский кортеж уехал, свернув за «Националь», и вновь сделалось тихо: тишина ожидания сменилась тишиной смущения, тишиной несбывшихся надежд и стыда. Казалось, ждали чуда (ты-то точно его ждал), но чуда опять не случилось…
Как в детстве – пришедший, наконец, Дед Мороз оказался не настоящим – не холодным, и от него пахло луком и вином.
Все как будто это почувствовали и как-то быстро разошлись – быстро и смущенно, словно стараясь поскорее забыть то, что только что с ними тут произошло.
Ну а ты даже мотал на ходу головой, чтобы выбросить из нее то, что видел сейчас, слышал, чувствовал, не имея ни малейшего желания отвечать на наивный и язвительный вопрос, который тюкал в самое темя с неутомимостью дятла: «Но что же это со мной сейчас было? Что? Что? Что?»
Ты не ответил, потому что не знал – а я отвечу, я, кажется, догадываюсь.
То был еще один акт, малюсенький актик все той же великой драмы, разыгрываемой в нашей усталой измучившей себя стране ежедневно и ежечасно много лет и веков, где народ и власть, пребывая в перманентном заблуждении в отношении намерений и возможностей друг друга, не только друг друга ненавидят, но иногда и любят. Ты любил ее в те мгновения, нашу бездарную и бесславную власть, милейший мой Евгений Алексеевич, и не в небесах гудели трубы и били барабаны, а в твоей душе – любил взволнованно, страстно, я бы даже сказал – подобострастно, как только и может любить свою власть униженный ею народ.
Ты был в тот момент народом, самым что ни на есть народом, одной стосорокамиллионной незаменимой его живой частичкой, и пусть кто попробует теперь сказать, что ты не народ, я ему такое скажу!
Без тебя, Золоторотов, народ не полный, без тебя, Золоторотов, народ не народ. Вот так, как хочешь, так меня и понимай, так и понимайте!
Да, но что же было дальше?
А дальше – ты шел, смущенно улыбаясь и встряхивая время от времени головой, направляя свои стопы к Манежу, полагая, что там будет проходить выставка «Икоты», и, как часто с тобой случается – ошибался: то спорное и во всех смыслах сомнительное мероприятие намечалось в недавно открытом так называемом Малом Манеже, а это совсем в другой стороне, на задах Государственной Думы, в Георгиевском переулке.
6Георгиевский переулок был широк, короток, невыразителен и больше напоминал проходной двор, пройти который насквозь сейчас было практически невозможно – у старинного кирпичного особняка в псевдорусском стиле, который и был тем самым Малым Манежем, клубилась и гомонила густая многоцветная толпа, своим разреженным окоемом достигавшая аж противоположной стороны переулка.
При всем объективно-негативном отношении к понятию «толпа» приходится признать, что толпа разная бывает, эта же была едва ли не самая лучшая из всех, если можно так выразиться, толп, так как не только не ощущала себя толпой, но и не была ею, так как собралась, ничего ни от кого не требуя и ничего никому не доказывая, относясь к себе, как к временному явлению, с иронией.
Словно соревнуясь, в водоворотах человеческих тел раздавались остроумные шутки и следом звучал громкий веселый смех. Здесь умели шутить и ценили юмор. Это была толпа культурная, толпа богемная, я бы даже сказал, почти гламурная толпа – термин этот тогда уже, кажется, появился, но еще не привился, им обозначалась каста избранных – всегда красивых, всегда молодых, всегда здоровых и знаменитых людей, которые одеваются у самых модных модельеров, ездят на самых роскошных автомобилях, едят в самых дорогих ресторанах, любят друг друга, никогда не разводятся, а если разводятся, то только для того, чтобы составить еще более прекрасную пару, никогда не болеют и тем более не умирают.
И она была не серой, как обычная наша толпа, а, повторюсь, многоцветной, здесь было много белого, рыжего, зеленого, а к нему еще красного, что шло уже не от цвета волос и экстравагантных головных уборов, а от одинаковых околышей ментовских фуражек. Милиции было много, и на мгновение ты замедлил шаг и даже приостановился, но тут же продолжил движение. Нет, эти менты не представляли для тебя опасности.
Понимая, насколько безопасно и несерьезно собрание таких людей, как эти, менты смотрели на всех, благодушно улыбаясь, разве что не соревнуясь с ними в остроумии. Эта толпа не несла никому никакой угрозы, однако был приказ охранять, вот они и охраняли. И ты это видел, и понимал, что никто тебя тут брать не станет.
И если бы (не дай бог, конечно) кто-нибудь там вдруг тебя опознал и доложил об этом стоящему вблизи милиционеру, тот, я представляю, нахмурился бы и ответил недовольно: «Мы тут не берем, а охраняем».
Хотя, ежели присмотреться, было кого охранять: особнячком, в стороночке, черной стайкой стояли депутаты Государственной Думы: крепкие, сбитые, одетые в костюмы с галстуками и значками на лацканах, с одинаковым выражением одинаково округлых с маленькими недобрыми глазками лиц, про которые кто-то сказал: «Не лица, а хрюсла», – глядя на этих людей, которые продолжают у нас властвовать, закрадываются нехорошие мысли о какой-то особой их селекции, а я бы даже сказал – калибровке, как будто во власть в России отбирают не по уму и заслугам, а за правильные размеры, как семенную картошку – за отсутствие ростков и глазков.
