Александр Казарновский - Четыре крыла Земли
– Отдайте его нам, – крикнул Леви на арамейском – международном языке жителей среднего востока и очень близком к ивриту.
– У-у-у-у! – ответила ему пролетевшая у самого уха стрела. Леви отступил назад, почти не испугавшись. Он видел, что выстрел был предупредительным. При желании стрелок мог поразить наглеца насмерть, но, похоже, такого желания у стрелявшего пока не было.
Еще и еще несколько стрел обозначили границу, которую охотникам за человеком явно не следовало переходить. Леви дал знак слугам и Емуэлю, и те скатились в пересохшее русло ручья, бежавшего параллельно дороге. Только он сам и подоспевший Шимон остались стоять на пути каравана.
– Отдайте нам этого человека, – не закричал, а необычайно громко, громче любого крика, и при этом очень твердо произнес Шимон.
– Нет, – ответили ему сверху. – Не отдадим! Это наша добыча!
«Добыча?» – с недоумением подумал Шарру и тут же почувствовал, как сидящий сзади спаситель набрасывает ему на плечи веревку, которая, плавно скользнув по бицепсам, тугой петлей стягивает ему локти…
* * *Тогда в Шхеме... В темной зале даже днем горели факелы, и вечный запах сырости не заглушался никакими доморощенными благовониями, то есть попросту высушенными травами, которые сжигались в печке и на жаровне. Весь день с грубо обработанных балок потолка срывались холодные капли. В любое время то на полу, то на стене можно было обнаружить слизняка длиной с палец или его след, протянувшийся блестящей лентой. Может быть, если бы сюда ворвался с кнутом в руках какой-нибудь стражник вроде тех, что похитили ее, и начал изрыгать богохульства и сквернословия, было бы легче. Вместо стражника, однако, бесшумно появлялась молодая красавица в домотканом, но весьма искусно выкроенном шерстяном платье, в платке, выглядящем, как чехол для волос, собранных в узел, дабы ничто не мешало любоваться ее ярко очерченными чертами лица. Обуви на ней, как и на Дине, не было, но, казалось, она не чувствовала исходящего от каменных плит ледяного холода, из-за которого Дине приходилось целыми днями сидеть на овечьей шкуре или на кургузом ковре, ибо любая попытка подойти к окну или отправиться в прохладное место превращалась в мучение.
– Мир тебе, Дина! – всякий раз произносила красавица, очевидно, занимавшая во дворце принца Шхема место домоправительницы. – Да возрадуешься ты вновь взошедшему солнцу, о возлюбленная супруга возлюбленного принца нашего!
При этом она улыбалась, обнажая ряд изумительных зубов.
– Я не супруга вашему принцу, – всякий раз с ненавистью отвечала Дина, – а взошедшему солнцу смогу обрадоваться лишь когда буду смотреть на него из-под откинутого полога шатра моего отца, а не сквозь эти пробоины в стене, которые вы называете окнами.
Домоправительница ничуть не смущалась и так, будто Дина в ответ сердечно ее поприветствовала, начинала делиться с ней радостными новостями. Две недели назад, когда княжеский сын надругался над ней, и Дина, умирая от отвращения к нему и к себе, мечтала лишь о том, чтобы вырваться отсюда, вновь увидеть своих близких и там, среди шерстяных стен родных шатров, забыть об объятиях этого чудовища, именно тогда домоправительница радостно сообщила, что возлюбленный народом Шхем, принц Шхема, публично выразил желание просить у Яакова, отца Дины, руки девушки. При мысли о том, что ужас, через который она прошла, может повториться, а то и стать повседневностью, ее вытошнило прямо на расписной эламский коврик. В тот же день она пыталась бежать, но безуспешно – заблудилась в анфиладе комнат. А вечером пришел Шхем, и вновь начались истязания. Когда он захрапел – огромный, волосатый, омерзительный, – она, глотая слезы, решила взять себя в руки и поискать выход из создавшегося положения. Все равно ни о каком сне и помыслить нельзя было. Утром, когда волосатое ушло, а явилась улыбчивая домоправительница, Дина тоже улыбнулась в ответ и сделала вид, что заинтересовалась красивым золотым кольцом, торчащим у той в носу. Кольцо действительно было на редкость изящным. Судя по орнаменту нарезки, его привезли из Сеира. В прежнее время оно бы без сомнения произвело на девушку впечатление. Но сейчас...
Обманутая и обрадованная переменой в Динином настроении домоправительница чуть было с мясом не вырвала кольцо из своего носа, чтобы вдеть в Динин. Затем стащила с себя цепочки, ручные и ножные браслеты, камеи и стала надевать на пленницу. Та изобразила безмерное счастье, и окрыленная домоправительница бросилась к принцу сообщать, что укрощение дикой дочери горных пастбищ, слава богам, началось. Вечером Дина была осыпана ожерельями, брошами, серьгами, перстнями, браслетами – золотыми, серебряными, сверкающими. Далее, она возложила надежды на служанку, которая ежедневно являлась, чтобы убрать в помещении, а также отмыть следы сырости со стен и углов. К несчастью, словно чувствуя подвох, домоправительница, и без того считавшая своим долгом как можно больше времени проводить с пленницей, изводя ее бесконечными разговорами о прекрасном городе Шхеме и прекрасном принце с тем же именем, неусыпно бдила, когда с тою рядом находился кто-нибудь еще, будь то служанка Адина, присланные Хамором певцы или танцовщицы, чьи бурные пляски теперь внушали Дине не восторг, как в тот злополучный вечер, а острое чувство брезгливости.
На третий день она якобы отправилась в прохладное место и, проходя мимо Адины, все одеяние которой составлял передник, слегка прикрывавший ее спереди ниже пояса, показала ей зажатый в кулаке перстень и жестом дала понять, что хочет отдать его служанке, но тут же скосила глаза в сторону домоправительницы, дескать, не в ее присутствии. Девица оказалась понятливой. В то же утро кто-то открыл клетки с птицами, стоящие в галерее, и пока домоправительница организовывала охоту за несчастными существами, наконец-то дорвавшимися до свободы, служанка успела забежать к Дине, получить в подарок перстень, сбегать в комнату писцов, воспользовавшись их отсутствием, стянуть один из письменных приборов и кусок пергамента, отнести все это Дине, дождаться, пока та напишет письмо, состоящее из трех слов – «спасите ненавижу Шхема» – получить назад прибор, пергамент для передачи кому-нибудь из дома Израиля, и вдобавок жемчужное ожерелье в награду за труды.
Утром следующего дня Адина вновь пришла убираться и, улучив мгновение, когда домоправительница отвернулась, сунула Дине в ладошку костяную пластинку с вырезанным на ней сердечком, какие Леви любил в свободное время изготавливать и дарить близким, приговаривая – «Лев Леви шельха» – «сердце Леви принадлежит тебе», а взамен получить два золотых браслета. Дина воспряла духом. Когда через два дня домоправительница, лучезарно улыбаясь, поведала ей, что сегодня принц Шхем со свитой почтит своим присутствием шатры Исраэля, дабы официально испросить руки его дочери, она приняла это сообщение с напускной торжественностью, хотя в душе хохотала: «Как же! Сейчас! Отец и братья всю жизнь мечтали именно о таком зяте!» Она представила лицо принца – тупое, с низким лбом, с приплюснутым носом, с маленькими глазками, с выступающей нижней челюстью.
На самом-то деле молодой Шхем вовсе не был таким уродом – просто ненависть, бьющая из ее души, нарисовала портрет, на котором оригинал вышел сильно покалеченным. Как бы то ни было, она была потрясена, когда, ввалившись вечером, «жених» торжественно объявил, что родня Дины дала согласие, и единственное условие – чтобы он сам, его отец и все жители города сделали обрезание, и тогда... – Нет! Нет! Нет! Они не могли! Ты лжешь! – истерически заорала она, оттолкнув протянутые к ней поросшие шерстью руки будущего повелителя и отбежав к окну.
– Да точно тебе говорю, – благодушно отозвался тот, не обращая внимания на отчаяние девушки. – И шхемцы уже все согласились. Завтра все вместе отправимся, так сказать, под нож! И сам расхохотался своей шутке, не догадываясь о ее вещем смысле. – А сегодня уж, – продолжал он извиняющимся тоном, – не обессудь! В последний раз... до свадьбы. Иди же сюда, не стой на сыром полу босыми ногами!
Судя по всему, принц не лгал. Уж больно откровенно сквозила радость и в его словах, и во взгляде и в движениях. Но отец, братья! Как они могли?! Когда Шхем уснул, Дина подумала, что все равно не будет его женой, лучше умереть. Она вскочила с ложа, натянула балахон, в котором была, когда ее похитили. В тот вечер при звуках чудесной ханаанской музыки ей безумно хотелось его сорвать. Теперь же она с этим балахоном не расставалась. Казалось, его грубые шерстяные нитки были единственными нитями, связывавшими ее с прежней жизнью, с жизнью вообще, с Источником жизни. Она поднялась, прошла в угол, где над большой глиняной миской висел умывальник, взяла чашу с двумя ручками, совершила омовение рук – правая – левая – правая – левая – правая – левая – вытерла их красивым расшитым полотенцем и начала молиться. Она собиралась просить Б-га о том, чтобы Он спас ее из лап Шхема, но вместо этого сами собой из уст ее вдруг полились признания в любви Вс-вышнему. Она благодарила его за каждое счастливое мгновение ее жизни, за каждый свой вздох, за каждый солнечный лучик, когда-либо освещавший для нее мир, и за каждый в ее жизни глоток чистой воды. Шепотом она произносила слова восхищения красотою мира, созданного Творцом.
