Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
— По правде сказать, профессор, вы, как выразилась бы Долоринас, говорите словно в допотопные времена. Я не очень вас понимаю, но уверен, что этот самый таксист говорил вам, наверно, забавные вещи, еще бы, они же знают столько народу, к ним в такси кто только не садится, они же работают по пятнадцать — шестнадцать часов, кого только не видят… Я обязательно поищу этот ваш рассказ… Где, вы говорите, он был напечатан? В «Йа»?.. Ладно, раздобуду как‑нибудь… Дома‑то мы читаем «Алькасар»[139]
* * *— Лолина, слышала, что Тимотео рассказывал про тесты? Вникла? Кто проводит тесты в отделе сеньорите шефа, ты?
— Нет, одна психологичка, фамилия у нее заграничная, как название кораблика в песенке Кончиты Пикер…
— Вот уж получает удовольствие, наверное…
— Не думаю. Она тощая, костлявая, длинная, очкастая, противная… Не умеет смеяться, смотрит всегда пря м0влицо… «Sorry, sorry… Thank you»[140]. И все тебе. Дура набитая. Беспросветная. Не представляю, что она там разбирает.
— Но зато, наверное, пользуется доверием руководства.
— А как же!
— И, наверное, знает толк во всей этой мути…
— Само собой!
— Сейчас, говорят, всем нам придется пройти через это — через тесты, но к тебе не будут приставать с такими мелочами. Ты честно заслужила свою должность, еще до того, как вошли в моду эти бредни… Что собираешься делать летом? К себе в деревню? Кажется, там у тебя домик и сад?
— Было, было… Времена очень изменились… Красивое было место!..
— Мы с Николасом, конечно, подадимся за границу. Нужно же когда‑нибудь, как говорится, распроститься с наивностью родного захолустья. А когда путешествуешь…
— Нужно распроститься с наивностью родного захолустья, и с наивностью, и с родным захолустьем… Много с чем нужно распроститься…
— Не понимаю тебя, Лолина. Может, разъяснишь?..
— Не беспокойся, я не имею в виду ничего особенного. Сегодня наш долг — превознести до небес личность нашего покровителя. Чего он вполне заслуживает… Национальная гордость, будет ему парочка орденов, скоро выйдет в отставку, живи себе и радуйся. Не подпевайте мне громко, а пе то тут потребуют дружным хором, чтобы мы все встали в его честь… Вот вспомните обо мне в каком‑нибудь милом местечке, пришлите открытку… Я останусь у себя дома, почти наверняка.
— А там, смотришь, я по возвращении услышу, что ты вышла замуж!
— Вечные разговоры о замужестве, идиотская мания какая‑то!.. А что, другого решения проблемы нет? Замуж, мне?.. Эта толстуха, что распиналась насчет картошки, говорила тут: «Я бы ни за что на свете не пошла за мужчину, который сосет карандаш, вот кошмар, еще чего не хватало!» И ссылалась на то, что ее отец был писателем, а потому… Как на твой вкус?
— Колоссально!
— А вой та, вечная невеста, все тянет с браком, а почему, ей виднее, да — да, приятель, та, которая клеится к этому прихлебателю в трауре, так вот, она говорила своему жениху, ей дон Карлос подсватал какого‑то раззяву, они ехали вместе в Доньяну[141] по его поручению, чтобы выяснить какую‑то чепуху насчет перелетных птичек: «Ты пе должен таскать чемоданы, мой любимый. У тебя диплом… И, стало быть…» А он был учитель начальной школы и в придачу близорукий…
— Ну и что?
— А то, что я не выйду замуж за того, кто сосет карандаш, а здесь любой что‑нибудь да посасывает: карандаш, палец, жалованье, собственные зубы, после очередной зуботычины… И не выйду за того, у кого есть диплом. А вы здесь все при дипломах, прямо выставка высокопородных кобелей, не то что учителишки какие‑нибудь, которые и читать‑то умеют с грехом пополам… Нет, я не из числа избранных. Святая Лолина, дева и секретарша- великомученица, обмозгуй‑ка сей вопросик, а то и детьми не обзаведешься, не с кем будет поговорить. И будем жить, пока живется, жизнь коротка…
— Детка, ты прямо фейерверк!
— Вот и любуйся! «Я, примерная девица… удосужилась влюбиться… он бездушный силач, он спортсмен, играет в мяч… но в любви он, как поэт, горяч…» Забавные слова в этой песенке…
* * *Конечно, я слышала, я же не глухая, все дело в том, что бередящее ощущение одиночества, которое я изведала девчонкой — нищей, полузаброшенной, — подымается во мне снова, стоит мне только увидеть начальника, хозяина, сеньорита, который так помогал нам, помогал спасти хозяйство от полного разорения… И все он прибрал к рукам, этот мерзкий тип, мерзостный, мерзопакостный, пакостник, подонок, как же, давал и давал нам взаймы, пристроил меня у себя, сколько гнусностей приходится терпеть, время тянется без конца, и вечно тверди ему, что он прав, что бы он ни сказал или сделал, да еще изволь поздравить его, что он присвоил домик, принадлежавший моему деду, а потом моему отцу, и сад, спускавшийся к реке, и тополиную рощу, в которой было столько красок и птиц, когда близился май — июнь и снега сходили, и он забрал себе все бумаги на право владения фермой, наплел, что собирается, мол, предпринять черт его знает что, а потом… а нам платить за лекарства, рак — болезнь беспощадная, а потом чумка, от нее передохли все овцы, и налоги, и град, и в тот же год поденщики из Леванте устроили забастовку и сожгли урожай, и в итоге этот прохвост все прибрал к рукам, ни соломинки не оставил, вот какой герой, а я еще должна ему улыбаться, постоянно улыбаться, сделал нам такое одолжение, дела шли так плохо, а он одолжил нам или выдал вперед столько‑то и столько‑то, чтоб тебя чирьи изъели, распросукин сын, он давал деньги на орудия, лекарства, удобрения, на плату за воду из оросительных каналов, еще бы, все обстоятельства были против нас, в тот год даже дождя господь не послал, лучшее, что нам перепадало из еды, были дольки шоколада, изгрызенные крысами, еще бы, он, само великодушие, привозил время от времени что‑то более съедобное — бисквитное печенье, сладкие витушки, как‑то раз привез несколько ломтей ветчины, и мы ели с восторгом, думали, он по доброте сердечной, но он все тщательно записывал, ничего не упускал, может, записывал одно и то же дважды или трижды — память‑то подводит, и затем давал нам работу и не платил ничего или какие‑то крохи, а сколько советов и ласковых слов, ну — ну, ну — ну, что‑то все‑таки оставалось, можно было протянуть еще некоторое время, что за живчик, он во все вникал, еще бы, во все, все шло ему впрок, он соизволил ознакомить нас с долговыми документами, чтобы мы не сомневались, какой он добрый, и честный, и бескорыстный, хозяйство еще шло кое‑как, но мы были по уши в долгах, еще бы, он же не хотел, чтобы мы жили, как те пацанята, что возятся в пыли пригорода, играя в пятнашки или в шарики, детишки, что клянчат еды у хмурых соседок и тщетно ждут отца, он должен вернуться с поля к вечеру и не возвращается, потому что он в тюрьме, поди знай за что, что‑то украл, выкрикнул что‑то крамольное, когда уходил после работы, просто потому, что осмелился посмотреть в лицо начальству, дети, на которых все показывают пальцем, а этот весельчак привозил нам время от времени пенициллин, он все лечит, и язвочки во рту от недоедания, и воспаление легких, и боль в зубах, расшатавшихся от вынужденной праздности, и лечит стариков, что в могилу смотрят, и так действовал он почти со всеми в квартале, тихой сапой, сейчас там огромные здания, не осталось ни сточной канавы, вонявихей на всю улицу, ни старого пруда, где мы купались, цаq ним нависала громадная смоковница, господи, как шелестели ее листья, когда задувал юго — восточный ветер, сколько сонных птиц находило приют в ее ветвях к вечеру, они слетались как раз в то время, когда с пастбища возвращались козы, пастух гнал их только до угла, а там они сами находили дорогу и, тычась лбом в дверцу сарая сами открывали ее; не осталось даже клочка неба в конце улицы, заполнявшегося красноватым сумеречным солнцем и звуками песнопений во время торжественных процессий — пасхальных, на Страстной неделе и в дни августовской ярмарки; и тебя одолевает беспредельная тоска, боль утраты, потому что ты уже и сама не знаешь толком, где же та земля, что принадлежала тебе, твоему отцу, деду, прадеду, тем, кто были еще раньше, земля, заблудившаяся среди межей, ты знаешь только, что тебе приходится давиться комком горечи, когда ты стоишь на углу новопроложенной улицы — автобусы, трамваи, такси, грузовики, грохот мотоциклов, гудки, разноголосье политических плакатов на стенах, до чего горькую слюну ты сглатываешь при воспоминании о том, сколько заплатили тебе за эту землю, которой нет больше, землю, на которой твои родичи надеялись умереть, может, они облапошили соседа, чтобы оттягать у него еще пядь пашни, присвоили борозду — другую с западной стороны, или с северной, или с восточной, или с какой угодно, а ты вот торчишь тут, стараясь не показывать, что у тебя темнеет в глазах при виде того, как он демонстрирует свою безграничную доброту, свою редкостную заботливость по отношению к подчиненным и притворяется, что его безмерная скромность страдает; и ты думаешь про себя мстительно—.хороша месть! — что ты счастлива от одного лишь воспоминания об убогих альпаргатах прежних времен на пеньковой подошве — как тепло было ногам — и с черными ленточками, обвивавшими тебе щиколотки, никто не может запретить тебе вспоминать об этих днях, уже растворившихся в небытии, да, твои альпаргаты — не нынешние босоножки, изящные, звонко постукивающие по мраморным плитам учреждения, где ты агонизируешь, куда он тебя устроил, может быть, в тех тапочках ты прыгала на площади в луже крови — крови быка, убитого во время корриды в честь святого покровителя, если вымочить в ней альпаргаты, они будут дольше носиться, а иногда, может, тебе не удавалось сделать это, ты ходила босая и измученная приставаньями похотливых и подвыпивших мужиков, которые на ухо шептали тебе то, что ты поняла только годы спустя, а теперь зато как болят у тебя ноги, как болят, и голова тоже, и руки, и больно говорить, все болит при звуках его голоса, при виде того, как он ковыряет зубочисткой, в зубах и, рыгая, выставляет напоказ свою спесь, словно павлин, распускает хвост по изгаженному столу, и ты не можешь сказать ему громко и спокойно, что во время столь приятного празднества можно было бы по крайней мере сыграть — сыграть, это только так говорится, — в судей и преступников — хоть разок, ладно, что поделаешь. У бога всего много, и дождемся лучших времен, и мы еще посмотрим, кто кого, и отольются кошке, да, конечно, всегда найдется пословица, с помощью которой можно скрыть собственную нескончаемую агонию, вот так… А зато у меня есть его книга, могу гордиться, подарок, собственноручно надписана…
