Анатолий Иванов - Повитель
— Значит, не пойдешь домой? — тоскливо спросил Григорий.
— Не пойду…
Григорий помолчал, потом медленно повернул к сыну голову. В неярком свете фонаря тоненько блеснуло что-то в усах Григория, может быть, запутавшаяся в волосах слезинка, и он почти шепотом проговорил:
— Значит, и ты… отворачиваешься от меня?
И вдруг упал на колени, пополз к сыну, протягивая руки:
— Петенька-а, сынок… Ничего, ничего у меня не осталось, кроме тебя… Все, все отобрали… Пожалей отца, Петенька… Пожалей, ради бога…
Он полз к сыну, а Петр пятился от него, не понимая, что он бормочет.
— Не подходи! — вскрикнул невольно Петр.
И этот крик, как удар молнии, прорезал от края до края всю жизнь Григория: стоит у дверей Дуняшка, аон, Григорий, так же вот, опустившись на колени, с мельбой протягивает к ней руки…
— Не подходи!..
… Ничего ведь не изменилось за три десятка лет!.. Тогда он так же стоял на коленях, протягивая руки к Дуняшке. Она хлестнула ему в лицо: «Не подходи!» А сейчас сын, родной сын…
Григорий, пошатываясь, встал на ноги, вытер рукавом лицо, сделал два шага в сторону и резко обернулся:
— Проклинаю тебя!.. Проклина-а-аю!
В холодное ночное небо взметнулось истошное:
— А-а-аю!..
* * *Не помнил Григорий, как приплелся домой, не снимая сапог, упал на кровать лицом вниз. Через некоторое время ощутил, что подушка стала мокрой. Он сбросил ее на пол.
Из кухни тихонько вошла Анисья, подняла подушку, постояла возле мужа, вздохнула.
— Разденься хоть, — осторожно проговорила она. — Давай помогу сапоги снять…
Он не ответил. Так и пролежал всю ночь. К утру только голову повернул к стене.
Утром Анисья опять вошла в комнату, начала мокрой тряпкой протирать пол. Ноги Григория в грязных сапогах торчали с кровати. Анисья остерегалась, что он вдруг ударит ее ногой в лицо, и небольшой кусочек пола возле кровати остался непротертым.
… А к вечеру Григорию вдруг стало казаться, что, если еще раз пойти к Петру и попросить, он. может, и вернется. С нетерпением стал ждать Григорий темноты… «Только бы Анисья не увидела… не догадалась, куда я пошел…» — думал он.
Выбрав удобный момент, когда Анисья ушла убирать на ночь скотину, Бородин выскользнул из дома…
Подходя к тракторному вагончику, Григорий рассчитывал увидеть Петра, как и вчера, одиноко ужинающим. Однако у вагончика никого не было. К березке, за которую он вчера держался, была привязана запряженная в ходок лошадь. «Председательская!» — обожгло Бородина, и он невольно остановился. В это время из вагончика, нагнув голову, вышел Ракитин. Григорий отступил подальше в темноту…
* * *Петр допоздна пахал зябь. Было очень тепло, и в камыше протекающей поблизости речушки кричала дикая утка, отставшая от своей стаи.
Он остановил трактор. Прицепщик тотчас же ушел к вагончику, а Петр, потушив фары, долго еще сидел в кабинке в полной темноте, прислушиваясь к тоскливому крику утки и слыша за ним вчерашнее отцовское «…а-а-аю!».
Подходя к тракторному вагончику, он увидел Ракитина. Председатель стоял у дверей, из которых бледной полосой вырывался наружу свет керосинового фонаря, силясь хоть немного рассеять густую темень. На Ракитине были стоптанные кирзовые сапоги, легкая меховая куртка, старая суконная фуражка.
Петр с досадой подумал: «Сейчас снова начнет укорять мелкой пахотой. Поехал бы на тот массив да проверил…»
— Здравствуй, Петр! — первым поздоровался Ракитин, но Петр вместо приветствия проговорил:
— Перепахал я все давно, проверяйте… чуть не на сорок сантиметров.
— Зачем проверять? Я и так верю…
Петр настороженно глянул на Ракитина, хотел зайти в вагончик, но председатель остановил его:
— Я, собственно, к тебе, понимаешь, по делу. Отойдем-ка в сторонку.
Метрах в десяти от вагончика кучей лежал хворост, нарубленный для поварихи. Они сели на него.
— Вы говорите прямо, чего надо, — угрюмо сказал Петр.
— Конечно. Я и пришел начистоту поговорить. Расскажи, друг, что у вас в семье происходит?
Петр быстро поднял голову, холодно усмехнулся:
— А вам какое дело?
— Слушай, Петр, ты уже взрослый. Брось-ка дурака валять, — строго сказал Ракитин. — Раз спрашиваю, значит, есть дело. Рассказывай.
— Что происходит? — сдавленно проговорил Петр. — Откуда я знаю? Я давно не был дома, не хочу туда идти… Не могу! — Он сделал судорожный глоток и добавил: — Я скоро совсем… Совсем уеду отсюда… Мать вот только…
— С Поленькой Веселовой поедешь?
— Вы откуда… об этом знаете? — воскликнул Петр, вскакивая на ноги.
Ракитин спокойно закурил и стал попыхивать в темноте цигаркой. Петр топтался рядом, не зная, что делать. Наконец председатель сказал:
— Садись, Петя, чего ж ты…
Петр послушно опустился рядом.
— Устал сегодня? — снова спросил Ракитин. — Я проверял сейчас твою пахоту. Хорошо вспахано, отлично.
— Так ведь я, Тихон Семенович.., я всегда хочу как можно лучше… А тогда, на том участке… сам не знаю, — дальше он не мог говорить.
— Ну, нашел о чем вспоминать, — мягко промолвил Ракитии.
Потом они замолчали. Петр вслушался в темноту и вдруг уловил еле-еле доносящийся от речки тоскливый утиный крик.
Неожиданно для самого себя он проговорил:
— Слышите, как кричит отставшая утка в камышах? Вот и я отстал… от людей. Когда — не знаю. А теперь начинаю понимать: от всех отстал. Почему так случилось? Раньше отца боялся, бил он меня зверски! Страшный он. А теперь… Вот выспрашиваете, что происходит у нас в семье? Тоже не знаю…
Петр говорил сбивчиво, волнуясь. Ракитин его не перебивал, ничего не переспрашивал. И постепенно Петр успокоился, стал говорить ровнее. И сам не заметил, как рассказал все: о детской дружбе с Поленькой, о баяне, о своей любви, о Насте Тимофеевой, о последнем разговоре с Витькой, о вчерашнем приходе отца…
— Вот и все… — закончил Петр. — Витька говорит — перепаши все… А как?
Ракитин молчал. Петр прислушался, и, может, оттого, что не слышно было больше тоскливого крика утки, может, от чего другого, — но стало легче. Он терпеливо ждал, что скажет Ракитин.
— Как, спрашиваешь? — проговорил наконец председатель. — Да ведь ты, по-моему, правильно начал ее перепахивать, как раз с того конца, с какого надо. Только уезжать никуда не советую. Я бы на твоем месте ушел к Веселовым. Но прежде тебе надо все рассказать Поленьке про Настю… Виктор тебе правильно говорил…
— Не могу… — И Петр даже замахал руками.
— Это, брат, обязательно надо. Если не найдешь в себе силы рассказать ей все, значит, ты конченый человек. Тогда — уезжай. И жалеть тебя тогда никто не будет…
Голос Ракитина звучал теперь сурово, и Петр уже раскаивался, что все рассказал ему. Зачем? Разве это поможет?
Петр посмотрел вверх. Когда он пахал, небо было еще ясное, ярко горели звезды. А сейчас оно словно подернулось дымкой, местами проступали серые неровные полосы, точно в беспорядке намазанные разбрызгивающей кистью. Между полос печально мигали тускнеющие звезды.
— Нет, не могу, — повторил он и опустил голову. — Сейчас хоть надежда у меня есть, ну, приду к Поленьке и… останусь у нее. А если расскажу — выгонит, отвернется навсегда! Куда я тогда?
— Да ведь рано или поздно она все равно узнает! — терпеливо продолжал Ракитин. — И тогда-то уж обязательно отвернется. Ты подумал об этом?
Петр молчал. Он сидел, зажав голову руками, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Это начало раздражать Ракитина. Он встал, но тотчас же снова сел.
— Значит, не любишь ее… Тогда, конечно, чего же рассказывать…
Петр резко поднял голову.
— Конечно, не любишь. Так с любимой не поступают, — горячо продолжал Ракитин. — Значит, и уходить тебе из дому нечего. Значит, пропадешь ты, сомнет тебя отец окончательно, сломает в тебе человека, превратит черт знает во что, в тряпку…
— Та-ак!.. — вдруг воскликнул кто-то рядом.
Петр и Ракитин одновременно обернулись на голос и встали. В десяти шагах, заложив руки в карманы, стоял Григорий и в упор смотрел на председателя маленькими, горящими желтоватым пламенем глазами…
— Так!.. И сына, значит, отбираете? — снова произнес Григорий и подскочил к Ракитину, хотел схватить его за отвороты меховой куртки.
Председатель спокойно отступил на шаг назад, властно проговорил:
— Убери руки!..
— Осмелел, осмелел!.. — задыхаясь, выкрикнул Григорий. — Общипали меня, сволочи… Петька!..
Петр испуганно взглянул на Ракитина.
— Петра больше не трожь. Иначе… — сказал Ракитин.
— Что «иначе»? Чем пугаешь?!
И вдруг, сам пугаясь своего крика, но уже не в силах удержаться, заорал:
— Твое счастье, Тихон, что я тогда… что обрез в болото кинул. Что сердце не выдержало… что вернул тебя с тропинки.
— Какой обрез?! С какой тропинки? — спросил Ракитин.
