Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич
— Ничего я не придумал! — заорал я на всю улицу. — Оставьте меня в покое! Уйдите все! Сволочи все! И ты — сволочь! Гад!
И я побежал через сквер, туда где был наш дом, мой и Фролыча.
У Фролыча оказался менингит, из больницы его выписали через месяц, и он перевелся в четвертую школу. Я перевелся вместе с ним. Его отца никто арестовывать не стал, просто выгнали с работы, и черная «Победа» в нашем дворе больше не появлялась. Потом, когда его назначили начальником первого отдела в бронетанковую академию, за ним стала приезжать «Волга».
Никаким пистолетом Гришка, как вы понимаете, папаше своему не грозил, а тот его не бил в ответ по голове. Все было совсем по-другому — Фролыч объяснил, что никак не мог знать, что Куздря меня потянет, чтобы я на собрании разоблачал и его, и папашу, поэтому он просто решил пересидеть дома, решив, что как-нибудь вся эта история сама собой рассосется. Он, понятное дело, про это рассказал своим родителям, и они все вместе решили, что пусть у него будет ангина. Его мать даже записку в школу заготовила, чтобы он ее отнес, когда уляжется буря. И вот он сидел себе спокойно дома, наклеивал марки в альбом, а где-то за полчаса до появления делегации из школы случилась точно та же самая штука, что и со мной: вспышка белого света и мелодия. И тут у Гришки вдруг заболела голова, да так сильно, что он потерял сознание, и ему вызвали «скорую». Врачи сказали, что менингит, повозились с ним, а потом увезли в больницу.
Куздря, понятное дело, очень быстро узнала, как оно все было на самом деле. Но легенда, как это часто бывает, оказалась более жизнеспособной, чем правда. Пацаны в школе стали устраивать ей всякие обструкции, потому что ее сильно не любили и раньше, а тут подвернулся такой хороший повод, и она вскоре из школы уволилась.
А мы с Фролычем, как я уже сказал выше, перешли в четвертую школу. Хотя мы никому про эту историю не рассказывали, но особенное отношение к Фролычу сложилось с первого же дня, некоторая опаска с намеком на уважение. Толком никто ничего не знал, но какой-то ореол мальчика-героя, способного на всякие подвиги, сопровождал Фролыча повсюду. Я это особенно чувствовал, потому что все время был рядом, и потому практически все время обучения в четвертой школе до сих пор вспоминаю более или менее с удовольствием.
Но это все потом было. А в тот вечер я сидел дома и писал Фролычу письмо, когда в комнату заглянул батя и сказал, что пришел дядя Петя и хочет со мной поговорить.
Дядя Петя, в военных штанах и пижамной куртке, под которой была белая рубашка с галстуком, сидел за столом и пил чай. Он совсем был непохож на изменника и выродка и вообще выглядел и вел себя почти как обычно. Почти — потому что на меня он смотрел не с такой брезгливостью, как обычно, а более или менее как на живое существо. Может, потому, что батя был тут же рядом, а при нем дяде Пете было неловко смотреть на меня, как обычно.
— Что там у вас случилось в школе, Костя? — спросил дядя Петя, вертя в руках печенье. — Что за делегация приходила? Мне Вера Семеновна так и не смогла объяснить толком. Какая-то чушь про пистолет…
Я еще был полон гордости за свою находчивость и героическое поведение и в красках начал рассказывать про свой утренний подвиг во имя дружбы. Дядя Петя слушал, не перебивал, только вроде как хмыкнул, услышав про журналиста Николая Федоровича. Когда я дошел до Гришкиного решения арестовать отца и сдать в милицию, дядя Петя покраснел, покосился в сторону моего бати и стал просто сверлить меня взглядом. Когда же он услышал, как отнял у Гришки пистолет и мощным ударом поверг сына на пол, лицо его стало просто страшным.
— Понятно, — еле сдерживаясь сказал он, когда рассказ окончился. — Теперь все понятно.
Он сжал кулак. Печенье с хрустом рассыпалось в пыль. Дядя Петя медленно стряхнул пыль на пол, встал и пошел к двери, даже не попрощавшись с батей. На выходе он оглянулся и посмотрел на меня. Вот это и было как если бы слово «ненависть» поместили в рамку и выставили в музее с пояснительной надписью: меня до этого никто никогда не ненавидел, но я сразу понял, что этот взрослый и очень страшный человек — мой самый лютый и смертельный враг на всю жизнь.
Много лет, до того самого дня, как мне довелось везти остывшее тело дяди Пети в кузове грузовика среди гнилых капустных листьев, я со страхом ждал, что эта его ненависть ко мне вдруг проявится и нанесет неожиданный удар, а ничего подобного так и не происходило. Не считать же за такой удар неприятную историю, приключившуюся вскоре после этих событий, за день до Нового года.
В этот раз наш общий день рождения мы должны были отмечать у Фролыча. Я купил ему отличный подарок — старый немецкий каталог марок, выпущенных в обращение с начала века до 1920 года. Помню, как я уговорил старика-филателиста в магазинчике на Школьной улице подождать, пока я сбегаю домой за деньгами, как клянчил у матери недостающую сумму и как, отчаявшись, закричал:
— Ты так со мной разговариваешь, как будто деньги — это все!
Мама смилостивилась, деньги дала, но объяснила нравоучительно:
— Деньги — это не все, но без денег нельзя.
А за день до Нового года Фролыч вызвал меня на лестницу и сказал, глядя в сторону:
— Знаешь, Костян, ты лучше не приходи. Тут такая история… папа говорит, чтобы ноги твоей у нас не было. Он на тебя здорово зол, просто зубами скрипит, когда о тебе речь заходит. Говорит, что если ты придешь, то он тебя собственноручно выкинет за дверь и сбросит с лестницы. Ты только не обижайся, ладно?
Мне было так обидно, что и передать невозможно. Это значило не только, что я на день рождения к Фролычу не приду, но что и ко мне никто не придет, потому что наш день рождения мы всегда отмечали вместе, и ребята все будут у него, а меня там не будет и у меня никого не будет. Я от обиды этой даже про подарок свой забыл и вспомнил про него только на утро после дня рождения, когда их домработница Настя позвонила к нам в дверь и передала мне синее блюдце с куском торта «Наполеон».
Я очень обрадовался — не торту, конечно, хотя он у Насти всегда получался особенно вкусным, — а тому, что все у нас с Фролычем остается по-старому, тут же вручил ей свой подарок и стал уплетать торт. Потом вымыл блюдце, вытер насухо полотенцем и пошел было отдавать, но тут как раз к нам позвонили. Я открыл дверь. На пороге стоял Фролыч. В руках у него был разодранный на несколько частей каталог. Еще я успел заметить, что дверь в их квартиру приоткрыта.
— Мне такой подарок не нужен, — сказал Фролыч каким-то деревянным голосом, — мне в доме вообще фашистские книги не нужны, забери обратно…
Он стал совать каталог мне в руки, но я не успел взять, и обрывки разлетелись по лестничной площадке, а Фролыч повернулся и исчез за дверью.
Про покойников не принято плохо говорить, но папаша у Фролыча был редкостным гадом. Заставить родного сына такое сделать — это что-то.
Но мы про это никогда с Фролычем не говорили — папаша папашей, а к нашей дружбе все эти его злобные происки никакого отношения не имели и омрачить ее никак не могли. Тем более что со временем он вроде как смягчился, и мне снова разрешено было к Фролычу приходить, и даже один раз меня на дачу к ним пригласили, и про это я сейчас расскажу.
Орленок Эд и роль внешности в истории
Ни одного зеркала в халупе нету, ни в ванной, ни в другом каком месте. А я привык к опасной бритве, она у меня острая и очень дорогая. Только вот без зеркала побриться ей никак не получается, без зеркала даже горло себе толком не перережешь, потому что на ощупь такие серьезные дела не делаются. Можно бриться, глядясь в экран компьютера, но это то еще бритье. Я, однако, стараюсь за собой следить, потому что борода у меня растет не как у всех людей, а отвратительными на вид разноцветными пучками, и из-за этого я становлюсь похожим на какого-то юродивого бомжа. Что Бесик подумает, обнаружив меня в таком кошмарном обличье, мне наплевать и растереть, ему деньги заплачены не для того, чтобы он думал, а чтобы меня отсюда вытаскивал. Но вот вчера я услышал, что кто-то у входной двери возится, я сразу же компьютер на паузу поставил, метнулся в сортир и заперся там.
