Пора домой (сборник) - Жемойтелите Яна
Из таких городков очень хочется уехать в юности, потому что в них царит какое-то перфектное время, продленное прошедшее, которое никак не разрешится во что-то настоящее. А потом однажды приходится признать, что ты по большому счету больше нигде и никому не нужен, поэтому лучшее из возможного – вернуться в это продленное прошедшее.
Примерно так и случилось с Верой, Верочкой. Окончив школу с золотой медалью, она легко поступила в Герценовский педагогический. Почему в Герценовский? Потому что это заведение некогда окончил ее дед, известный в районе учитель истории, и даже на фасаде родной школы висела табличка, что здесь работал заслуженный учитель, почетный гражданин… Причем она вовсе не собиралась возвращаться обратно. Ну что за карьера – учительствовать в районной школе? Так и родители надеялись, что Верочка выпорхнет в большую жизнь и закрепится в ней. Она непременно выйдет замуж за молодого преподавателя. Да. И сама будет преподавать в Герценовском педагогическом. Другого вуза родители, скорее всего, просто не признавали. А может, и не знали вовсе, застрявшие в своем прошедшем продленном времени, когда преподавать в вузе, тем более питерском, считалось чрезвычайно престижным.
Однако Верочка замуж не вышла. Просто не встретила человека, с которым хотелось бы прожить целую жизнь, а выскочить за первого встречного, не по любви, чтобы только закрепиться в Питере… Да что за спешка такая, если ей всего-то двадцать три года. И никуда не денется от нее этот муж. Найдется, не потеряется – именно так мама сказала, когда Вера, окончив институт, вернулась в свой городок, потому что в Питере таких дипломированных барышень, как она, оказалось пруд пруди. И для нее продолжилось это давно прошедшее неторопливое время, которое вдобавок начинало новый цикл с осени, с нового учебного года.
Она тут же превратилась в Веру Николаевну – и ей вообще шло это отчество, оно сразу создавало некую дистанцию, может быть, даже отчеркивая ее пронзительную молодость, которая так и сквозила в ярком взгляде и задорном курносом носике, заляпанном веснушками, только чуть побледневшими с лета. Вера Николаевна с первой же зарплаты купила в местном универмаге коричневый «учительский» костюмчик с недлинной юбочкой. И этот уютный костюмчик цвета молочного шоколада замечательно смотрелся на фоне багряной, оранжевой осени. Осень к тому же выдалась теплой, и от дома до школы можно было добежать без пальто и в туфельках.
Вере Николаевне все еще казалось, что это не навсегда, что игра в учительницу будет длиться, пока ей самой не надоест играть, и тогда жизнь как-то еще устроится. Пока было даже интересно: школьники в родном городишке были еще теми, классическими школьниками, которые на уроке слушали учителя, а не пялились в свои смартфоны. Вернее, так было заведено в их образцовой школе, что смартфоны на время урока полагалось отключать.
В городке ничего не менялось как будто последние лет двести, по крайней мере так казалось теперь. Оживились монастыри, в которые потянулись паломники со всех окрестностей, поэтому по выходным городок наполнялся новыми лицами, причем просветленными и спокойными, отнюдь не озабоченными будничными делами. И это добавляло городку особое очарование. Это означало, что в нем чтут добрые традиции предков – нестяжательства, помощи ближнему и дальнему, и даже в быту в некоторых семьях теперь вместо «спасибо» произносили «спаси Господи», а в школьной столовой повариха на раздаче по обыкновению напутствовала: «Ангелы за трапезу». Ничего такого не было пять лет назад, когда Верочка покидала свой городок, как думала, навсегда. Однако местная школа была по-прежнему сомасштабна человеку, ее никто не укрупнял, некуда просто было укрупнять. Поэтому директор знал всех учеников в школе, их родителей, общался с коллегами и проводил педсоветы. Все как в старые добрые времена, когда Верочка сама училась в школе.
И вот она стояла у доски и рассказывала девятиклассникам, что благодаря отмене крепостного права все россияне стали юридически свободными, и по-новому встал вопрос о конституции, введение которой было ближайшей целью на пути к правовому государству. А правовым государством управляют сами граждане в соответствии с законом, и каждый гражданин имеет в нем надежную защиту…
Она странным образом как будто бы слышала себя со стороны и удивлялась собственному занудству. Внимание ее то и дело переключалось на странную собаку, которая вроде без особого дела прохаживалась по школьному двору туда-сюда, будто бы что-то высматривая. Обыкновенная рыжая дворняга с небольшими, аккуратно прижатыми к голове ушками, однако что-то в ней было особенное… Морда! У собаки была даже не морда, а скорее, лицо, то есть нос и глаза располагались в одной плоскости… Отметив это, Вера наконец смогла подвести урок к самому интересному, именно к случаю, описанному в журнале «Власть», который случайно купила на вокзале в дорогу. Там рассказывалось о происшествии в Тамбовской губернии осенью 1880 года. Молодой чиновник по какой-то причине не вышел на службу, за эту провинность начальник канцелярии его публично выпорол, а в результате сам оказался в тюрьме за превышение полномочий. Случись то же самое двадцатью годами раньше, начальника этого наверняка бы поощрили как человека, стоящего на страже устоев. Вот что еще означала отмена крепостного права – повсеместное утверждение человеческого достоинства.
И все же земельная реформа для учеников наверняка означала просто слова, и слова эти цеплялись друг за друга, вырастая в бесконечную путаную цепочку. И где-то на последних партах параллельно разрастался шумок, который она поначалу старалась не замечать, потом сделала замечание, что-то вроде: «Де-евочки!», однако девочки не обратили на нее никакого внимания, и ей стало даже удивительно, неужели им совсем неинтересно, что помещик мог взять и продать ребенка, отобрав его у родителей. И что при этом помещики полагали, будто крепостные искренне преданы им.
Впрочем, девочек наверняка гораздо больше интересовал пирсинг. По крайней мере у Маши Твороговой брови были истыканы до того, что на нее больно было смотреть. Вера успела мимоходом подумать, останутся ли на бровях шрамики – после того как девочка решит избавиться от лишних деталей. И вот на фоне этих посторонних мыслей Вера опять ощутила смутное беспокойство, хотя странной собаки во дворе уже не было. Однако ей что-то сильно мешало, помимо шума на задних партах.
– Далеко не все крепостные были несчастны, – внезапно грянул густой голос прямо у нее за спиной.
Вздрогнув, Вера оглянулась и почти уперлась в высокую грудь Екатерины Алексеевны, директора школы, которая неизвестно когда возникла в дверях и, вероятно, слышала и шумок, и путаный рассказ Веры Николаевны. Однако больше Веру поразил смысл этой ее реплики, неожиданной для человека почтенного возраста, в котором пребывала Екатерина Алексеевна – ей было уже за шестьдесят.
Екатерина Алексеевна, покачивая грузными бедрами, поплыла между партами, продолжая повествовать как бы для себя, однако класс затих и прислушался.
– Обычный крепостной мог пользоваться в обществе более высоким уважением, чем простой свободный человек, если хозяин этого раба обладал высоким социальным статусом.
– Холоп? – не выдержала Вера.
На самом деле ей очень хотелось воскликнуть: «Да что вы такое говорите!», однако слова ее почему-то покинули. Может быть, именно так чувствовали себя холопы в присутствии барина. Откуда, правда, нам известно, что далеко не все рабы жаждали освобождения, если они не выражали этого вслух, то есть вообще не выражали? Они же были немы. Значит, ничем не проявили себя даже хотя бы в русской литературе. За них писали радищевы и тургеневы: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»…
– …Хозяин мог назначить своего холопа управляющим хозяйством. Вследствие этого некоторые холопы были своеобразным прообразом экономов в помещичьем хозяйстве… – Екатерина Алексеевна рассказывала со знанием дела, и класс ее действительно слушал.
