Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов
— Вы ходите в магазин? — спросила Нэн. Мы никогда не ходили в магазин. Нэн снова улыбнулась. Ей было двенадцать, а моей сестре — одиннадцать лет и девять месяцев.
— В магазине бывают клевые мальчишки, — сказала Нэн. На ней была блузка в стиле “кантри”, с рюшами и присборенным на резинке верхом, который можно было приспускать. Нэн засунула карточки в карман шорт, и мы отправились просить маму, чтобы она отпустила нас в магазин. После этого Нэн и моя сестра ходили туда почти каждый день.
Магазин был в полутора милях от дома — мы шли по жаре, берегом, мимо коттеджей, возле которых загорали на солнце толстые мамаши и по воде шлепали чужие, а может, даже враждебные нам мальчишки и девчонки; мы шли мимо лодок на песке, залезали на цементные волнорезы, мы шли по прибрежной траве — если пробежать сквозь нее, можно порезать лодыжки; мы срывали горошинки морской чины и клали их в рот — они были жесткими и горькими на вкус. Иногда ветер приносил запах чужих уборных, а прямо перед магазином мы огибали сумах.
У магазина не было названия. Все так и говорили: “магазин”, и он был один на всю округу, туда все ходили. Мне разрешали ходить туда вместе с сестрой и Нэн: мама на этом даже настаивала. Хотя я отмалчивалась, мама чувствовала, что я переживаю. И даже не из-за предательства сестры, а потому, что она не догадывалась о собственном предательстве. Когда Нэн не было рядом, сестра охотно со мной играла.
Иногда девочки, болтая, уходили вперед, а я, обидевшись, разворачивалась и бежала обратно, к Фреду и Бетти. Там меня сажали на стул лицом к спинке, я сидела неподвижно, ладонями растягивая моток небесно-голубой пряжи, а Бетти сматывала ее в клубки. Или, под ее руководством, пыхтя и сопя, я крючком вязала кривые платьица для кукол — моя сестра вдруг ни с того ни с сего из кукол выросла.
В лучшие дни я все-таки добиралась до магазина. Магазин был некрасивым и грязным, но мы привыкли к послевоенному запустению и не замечали его. Двухэтажное деревянное здание, посеревшее от непогоды. Стены — в заплатках из рубероида, а на входной двери-ширме и возле окон прибиты разноцветные металлические вывески: “Кока-Кола”, “Севен-Ап”, “Чай “Салада””. Внутри стоял сладковатый унылый запах старых универмагов — запах вафельных рожков под мороженое, печенья “Орео”, леденцов на палочке и лакричных сосалок в открытых картонных коробках на прилавке. И еще — этот острый привкус сухой гнили и пота. Бутылки с газировкой хранились, пересыпанные кусочками льда, в металлическом кулере с водой. Ледышки таяли и становились гладкими — как стекляшки, что мы находили в песке на берегу.
Хозяин магазина с женой жил на втором этаже, мы их почти никогда не видели. Торговали посменно две их дочери. Обе смуглые, загорелые — в шортах и топах в горошек. Одна дружелюбная, а вторая, та, что моложе и худей, была неприветливая. Она брала у нас монеты, молча кидала их в кассу и смотрела поверх нас в окно, а над окном висели липучки в мухах, словно обсыпанные изюмом. Смотрела отстранение, и руки ее шевелились будто сами по себе. Эта вторая продавщица нам ничего плохого не делала — она просто нас игнорировала. У нее были длинные волосы, скрученные в высокий пучок, почти сползающий на лоб. И губы покрашены лиловой помадой.
Первый раз придя в магазин, мы поняли, почему Нэн собирает карточки с самолетами. На серых гладких ступеньках, обняв коленки, сидели двое мальчишек. Моя сестра говорила мне, что мальчишек надо не замечать, иначе будут дразниться. Но эти мальчишки знали Нэн, и они не дразнили ее, а очень даже уважали.
— Есть что-нибудь новенькое? — спросил один.
Нэн улыбнулась, ладонью откинула волосы со лба, поерзала худенькими плечами под пышной блузкой, медленно вытащила из кармана шорт карточки и начала их тасовать.
— А у тебя есть? — спросил другой мою сестру. В кои — то веки она была посрамлена. После этого сестра уговорила маму курить другие сигареты, чтобы собрать свою коллекцию карточек с самолетиками. Где-то через неделю я подглядела, как она стоит перед зеркалом, совершенствуя этот жест — вытаскивать карточки из кармана, точно факир кобру.
Всякий раз отправляясь в магазин, я должна была купить для мамы буханку хлеба в вощеной бумаге, иногда еще сухой торт “Джиффи”, если он не кончился. Моей сестре не поручали покупок — она быстро сообразила, что быть нерадивой дочерью очень даже выгодно. Зато мне в награду — и в утешение — мама разрешала каждый раз оставлять по центу. И я скопила пять центов и первый раз в жизни купила себе фруктовый лед на палочке. Мама нам никогда его не покупала — только мороженое в вафельных рожках. Она говорила, что во фруктовом льде вредные добавки. И я сидела на ступеньках магазина и лизала фруктовый лед, пока у меня в руках не осталась деревянная палочка. И я все хотела увидеть эту вредную добавку. Я представляла, что она где-то внутри, наподобие сердцевины у кукурузною початка. Но никакой добавки я не нашла.
В тот день мы сидели на ступеньках магазина втроем. Нэн с моей сестрой нечем было заняться, потому что мальчишки не пришли. День был жарким как никогда: над рекой стояло марево, и в нем колыхались силуэты проплывающих судов. Фруктовый лед сильно таял, я съела половину и отдала сестре. Она взяла его молча — я так хотела, чтобы она меня поблагодарила. А она поделилась с Нэн.
Из-за угла показался Фред — он шел в магазин. Мы не очень-то удивились, мы не первый раз его тут видели.
— Привет, красавица, — сказал он моей сестре. Мы подвинулись, пропуская Фреда.
Он довольно долго пробыл в магазине и вышел оттуда с буханкой хлеба. Сказал, что заехал сюда по дороге из города, и предложил нас подвезти. Конечно, мы согласились. И вроде ничего особенного не происходило, только дочь владельца магазина, та, худая и лиловая, вышла на крыльцо и смотрела, как мы уезжаем. Руки скрестила на груди: так стоят в дверях женщины, которые просто любят поглазеть. Она не улыбалась. Я подумала, что она вышла посмотреть на грузовое судно, но потом увидела, что она смотрит на Фреда. Таким взглядом, будто готова его убить.
Фред, кажется, и не заметил. Всю дорогу домой он распевал песни. “Кэти, прекрасная Кэти”, - пел он и подмигивал моей сестре — ведь ее звали Кэтрин. Окно возле него было опущено, и на нас летела дорожная пыль, и наши брови становились белесыми, а волосы Фреда седели. На каждом ухабе моя сестра и Нэн весело взвизгивали: скоро и я позабыла про свои обиды и тоже начала визжать.
Казалось, мы живем в коттедже долго-долго — а ведь на самом деле всего одно лето. В августе я уже почти забыла квартиру в Оттаве и человека, который избивал жену. Словно это было в какой-то другой жизни. Но, несмотря на солнечное лето, реку, просторы, та жизнь была счастливее. Потому что прежде мы без конца переезжали и меняли школы, и сестра научилась ценить меня: я была на четыре года младше, но я была ее сестра и всегда рядом. Теперь же эти четыре года выросли в целую пропасть — точно каньон или пустынный берег, по которому моя сестра уходила от меня все дальше и дальше. Я так хотела быть, как она, но уже не знала — какая она, моя сестра.
В конце августа запестрела листва на деревьях. Не сразу — то тут, то там заалели одинокие листочки, словно предупреждение. О том, что скоро в школу, скоро новый переезд. Мы даже не знали еще, куда именно, и когда Нэн спросила нас, в какую школу мы пойдем, мы уходили от ответа.
— Я уже восемь школ поменяла, — гордо сказала сестра. Я была младше, поэтому поменяла только две. Нэн все время училась в одной и той же. А потом она спустила пышную деревенскую блузку с плеч и показала, что у нее растет грудь. Ореолы вокруг сосков чуть-чуть набухли, а вообще-то Нэн была плоская, как и моя сестра.
— Подумаешь, — сказала сестра и задрала трикотажную кофточку. Так они соревновались, а я не могла с ними тягаться. Они обе менялись, а перемены все больше пугали меня. И я побрела обратно к дому Бетти, где меня ждало кривое недовязанное кукольное платье — я шла туда, где все оставалось по-старому.
Я постучала в стеклянную дверь и открыла. Я собиралась спросить: “Можно войти?” — как обычно. Но на сей раз я ничего не сказала. За круглым столиком из кованого железа сидела Бетти. В шортах и в полосатом топе, сине-белом, с брошкой в виде маленького якоря, сверху повязан фартук с цыплятами. Бетти просто тупо сидела — перед ней даже не было чашки с кофе, — бледная и растерянная, как будто ее ударили ни за что ни про что.
Она увидела меня, но не улыбнулась и не пригласила войти.
— Что же мне теперь делать? — спросила она.
Я оглядела кухню. Все как прежде: на плитке — кофейник с ситечком, стеклянная птичка все так же качалась над чашей с водой, — никаких разбитых тарелок, никакой воды на полу. Что случилось?
— Ты заболела? — спросила я.
— Ничего тут не сделаешь, — сказала Бетти.
