Даниил Гранин - Все было не совсем так
АСЯ
В Ульяновское танковое училище мы прибыли с фронта. Офицерами. Старшие лейтенанты, капитаны. В орденах и медалях. И попали под начальство старшин. Они принялись нас гонять на строевую подготовку, на вечернюю прогулку, с песней “За-а-певай! Давай ножку!”. Шел 1943 год. Фронтовики народ вольный. Слали всех туда-то. Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут. Казарменная жизнь была непривычной. Койку надо заправлять.
В столовую строем. Зарядка. Быстро наладили самоволки. Налаживание в том состояло, чтобы обзавестись девахами, ночевкой, а то и квартирой. Кормили в училище скудно. Много часов уходило на политзанятия. Эту дурость в разгаре войны… Не могу сказать, чтобы мы рвались на фронт. В Ульяновске я впервые почувствовал прелесть мирной жизни. Не стреляли. В Ленинграде ведь как: даже когда нас отвозили на отдых – помыться, вшей перебить, – все равно нас доставали бомбежки, снаряды. Спали не раздеваясь. Сапоги скинешь, ремень, пилотку долой, а остальное – только что пуговицы расстегнешь. Шинелью прикроешься. Портянки просушишь, вот и вся спальня. А здесь хоть в казарме, однако – простыни, одеяло, матрац пружинный. Кровати двухъярусные, мне достался второй этаж. Соседом по койке был башкир Юсуп. Ночью он будил меня, шептал: “Пойдем поссым”. Я отмахивался – не хочу, зачем будишь. Он говорил – скучно одному слезать, влезать. И так каждую ночь. Все это знали, поменяться местами ни с кем не получалось. Давал за обмен месячный паек папиросный. Не брали. Тогда решил искать пристанища городского. Один из курсантов пригласил меня на вечер в “культурный дом”. Пришли. Дом стоял на горке, над садом. Двухэтажный. Верхний этаж с большим балконом занимала семья хозяев. В гостиной за столом с плюшевой скатертью расположилось общество. Глава семьи – седоголовый, крупный, львиный мужчина, если по-старинному – землеустроитель; если по-довоенному – начальник облзо, что означало Областное земельное управление. Две его дочери, еще их подруга, мамаша, какие-то мелькающие тетки. Сидели, пили чай, ели пирог с капустой, нас расспрашивали про фронт. Он – с Уральского, я – с Ленинградского. Для них без разницы, главное – когда кончится война. Это наше русское постоянное вглядывание в будущее, не жизнь, а ожидание жизни, нормальной жизни, ожидание, которое поглотило поколение моих родителей, затем и мое поколение. А нынче уже мои дети тоже вглядываются и докучают: ну, что будет? Когда кончится инфляция, когда покончат с преступностью? Когда начнется жизнь?
Потом играли в карты, потом Ася одна пела под пианино. Родители ушли. Мы долго еще сидели, спустились в сад. Теплынь была заполнена сиренью. Это была сиреневая чаща. Целовались. Мы остались. Спали на дощатом балконе. После этого я часто приходил к Асе, оставался. Нам было хорошо, а мне особенно. Ася где-то работала. Сестра ее часто дежурила в госпитале. Мой товарищ, кажется его звали Лева, вскоре позвал меня в другую, более хлебную компанию. Он использовал меня для представительства. Я должен был читать стихи, говорить о литературе, придавать интеллигентности офицерскому составу. Меня приглашали для старта. Потом обо мне забывали, я даже мешал, потому как пил мало, карты не любил, и вообще интеллигентность быстро утомляла и баб, и мужиков.
Начальником училища был генерал Кошуба. На наши ночные отлучки смотрел благодушно. Надлежало лишь являться к утренней проверке. Когда мы попали однажды в комендатуру за пьяные песни ночью перед зданием обкома, вот тут он разгневался, велел привести к нему. Это был полный, могучего сложения генерал, Герой финской кампании. Там он потерял обе ноги. Отморозил.
Он сперва накричал, изматерил нас, потом усадил и стал учить, как пить, чтобы не напиваться. В заключение преподнес нам формулу:
– Надо знать, с кем пить, когда пить, сколько пить. И где.
– А что пить? – спросил я.
– Об этом вопрос не стоит, – сказал он и почему-то велел мне остаться. Долго разглядывал меня.
– Ты что, лейтенант, стихи пишешь?
– Нет.
– А что ж ты пишешь? Записываешь в книжку?
Я понял, что ему докладывали. И тут тоже все просматривалось, замечалось.
– Да так… Фольклор. Иногда.
– Например.
Я прикинул, что сказать.
– Например: держись поближе кухни, подальше от начальства.
– Известно. Еще.
– В тени меньше потеешь.
– Это в смысле – не высовываться?
– Наверное.
– Фольклор, значит? Говорят, ты стихи читаешь наизусть.
– Виноват, товарищ генерал.
– Не прикидывайся. Я думал, может, написал бы песню нашего училища. Музыку у меня есть кому заказать.
– Это лучше делать вместе с композитором.
– Вот видишь, выходит, ты специалист.
И тут черт меня дернул за язык:
– Знаете, товарищ генерал, я больше прозой интересуюсь. Я прозаик.
Генерал усмехнулся.
– Я тебе не про заек предлагаю, а про танки. – Хохотнул. Я тоже посмеялся. – Пушкин, он и прозой мог, и стихами писать. Писатель все должен уметь. Значит, ты писатель?
– Да нет, это я так, хотел бы.
Он рассматривал меня взглядом лесоруба, с какого бока начать рубить.
– Послушай. Мне нужен грамотей, доклады подправлять, историю училища, то да се… Я бы мог тебя оставить в училище. Как ты?
– Не хотелось бы, товарищ генерал.
– Ты уже повоевал, свое дело сделал.
– Отступал, товарищ генерал. А теперь другая война будет, наступать.
– Мой тебе совет: подумай. Свою пулю получить успеешь. На фронт не набивайся, от фронта не отбивайся. Можешь записать.
Когда я рассказал про это Асе, она стала уговаривать меня согласиться. Война мне к тому времени порядком надоела. Именно надоела – бестолковыми командирами, безжалостностью их к солдатам.
Предложение Кошубы преобразило Асю, в ней появилось что-то захватническое. До этого мы были связаны легким чувством без будущего. Чисто любовные отношения. Сладострастие перемежалось с радостью иметь кавалера, да еще офицера-фронтовика, а не курсанта в кирзе, пилотке. Каждая женщина считает замужество удачным завершением романа, логическим концом. По крайней мере, так было в те годы. Сейчас женщина свободна от мечты озамужнивания, свобода бывает, и часто, дороже семейных уз. Раньше “брачные узы” налагались на мужчину, цепи Гименея также влачили мужчины. Ныне женщина тоже смотрит на эти принадлежности с опаской. Ася, до того беспечная любовница, переменилась. Дала понять, что я могу поселиться у них, мне выделят комнату, будут кормить, незачем питаться в столовке. Вечером со мною об этой затее заговорил ее отец, поглаживая усы, он, как мужчина мужчине, сказал, что случай такой не след упускать. Что касается Аси, то жениться не обязательно, свобода, он понимает, штука драгоценная, между прочим в Ульяновске свободы больше, чем на фронте. Отсюда на фронт всегда можно… Ася девочка хорошая, это он не как отец, танкисты, они смертники, лично он на фронт подался бы к концу войны.
Мы поехали с Асей по Волге на лодке. Было тепло, она показывала мне здешнюю красу, крутые берега с ласточкиными гнездами, дубовые рощи. Палило солнце. Ничего похожего на нашу северную природу и на фронтовую природу, которая существовала прежде всего как укрытие. Природа здесь раскинулась бесстыдно, как будто и не было никакой войны.
– Тебя убьют, – сказала Ася. – Ты погибнешь. Я не хочу. У меня уже был в прошлом году… Несколько ребят, была компания, все сгорели, один только добрался до госпиталя, и то ослеп.
Предчувствия на меня действуют, особенно чужие, женские. У женщин есть какой-то чувствительный датчик сигналов из будущего, то, что было у древнего человека. Недаром ведь столько веков существовали ведуньи, предсказательницы, пифии…
Кассандра была троянская царица, предсказывала она все правильно, но никто ей не верил. В Дельфах работал центр на всю Грецию, по предсказаниям, там тоже работал исключительно женский состав.
– Я не о себе, я не претендую, можешь мне изменить… – Она плакала, похоже, она вправду боялась за меня. Я сам был готов заплакать с ней над моей обгорелой судьбой.
Мы плыли по Волге, Ася сидела на руле, пела, запрокинув голову к небу:
Мы правим в открытое море,
Где с бурей не справиться нам,
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам.
Звучала у нее эта песня – не поймешь, от кого, про кого, пела с чувством, с таким чувством беды, что душу надрывала. Красива она была в эти минуты, в распахнутой рубашке, по-мальчишески крепенькая, я понимал ее, жалел, вдруг приоткрылась ее мечта о счастье. Останусь в Ульяновске, да еще при начальстве, должность не пыльная, тут следующее звание получить быстрее, чем на передке, живи, наслаждайся с чистой совестью, свое фронтовое отбарабанил сполна, да еще на Ленинградском, это вам не Карельский.
Асю я понимал, а вот себя – нет. С самого начала знал, что не останусь, приятно было, чтобы меня уговаривали, толком же ответить Асе не мог.
