Пауло Коэльо - Мата Хари. Шпионка
Да, любовь и власть – это одно и то же, и не только для меня.
Мессими вышел, и я принялась неторопливо одеваться. Следующая встреча у меня была поздно вечером в пригороде. Я успевала надеть лучшее свое платье и отправиться в Нёйи, где самый верный возлюбленный купил на мое имя виллу. Я подумывала, не попросить ли у него машину с шофером, но побоялась, что он заподозрит меня в стяжательстве.
Конечно, я могла бы вести себя, скажем так, решительнее. Он был банкиром с безупречной репутацией, благополучно женатым, и мне достаточно было обронить намек, чтобы устроить настоящий праздник газетам! Они теперь интересовались исключительно моими «знаменитыми любовниками» и напрочь забыли о том, какой путь я прошла и чего мне это стоило.
На суде я узнала, что в тот день была не одна – некто сидел в вестибюле, делал вид, что читает газету, и дожидался меня. Как только я вышла, он поднялся и незаметно двинулся за мною.
Я же шла по бульварам прекраснейшего в мире города, смотрела на оживленных, день ото дня все более нарядных посетителей в кафе, на снующих вокруг прохожих, ловила звуки скрипки, доносящиеся из окон и дверей наиболее изысканных заведений, и думала, что, пожалуй, жизнь была добра ко мне. И не нужно никого шантажировать, достаточно умело вложить полученные подарки – и на будущее я обеспечена. К тому же достаточно мне отдать на растерзание газетам хотя бы одного из моих любовников, и все прочие немедленно станут сторониться из боязни, что их связь со мною тоже станет достоянием публики.
Мой банкир выстроил настоящий замок – чтобы, как он говорил, перебраться туда на склоне лет. Бедолага, он был уже довольно стар, но никак не желал признать это и смириться. Я собиралась поехать к нему, провести с ним дня два-три, катаясь на лошади, и к воскресенью вернуться в Париж, прямо на ипподром «Лоншан», чтобы продемонстрировать поклонникам и завистникам, что я по-прежнему прекрасная наездница.
Но пока не стемнело, отчего бы не выпить ромашкового чаю? Я села за столик на открытой веранде какого-то кафе, и люди тут же начали поглядывать на меня, потому что лицо мое и фигура красовались теперь на почтовых открытках, доступных в любом киоске. Я сделала вид, что погружена в свои мысли и что у меня есть занятия поинтересней, чем замечать всеобщее назойливое внимание.
Но не успела я спросить себе чашку чаю, как незнакомый мужчина приблизился ко мне и сделал комплимент моей красоте. Как обычно в таких ситуациях, я светски улыбнулась, поблагодарила и отвернулась, но мужчину это не смутило.
– Вам нужна добрая чашка кофе – и вы оживете. – Он говорил по-французски с заметным акцентом, голландским или немецким.
Я не ответила. Он сделал знак гарсону.
– Чашку ромашкового чаю, пожалуйста, – попросила я, когда тот подошел.
Он улыбнулся мне и прикоснулся к шляпе, словно откланиваясь, но оказалось, что это всего лишь приветствие. Спросил, нельзя ли на минуту присесть за мой столик. Я ответила, что мне хотелось бы побыть одной.
– Такой женщине, как Мата Хари, не пристало быть одной, – сказал незнакомец.
И то, что он узнал меня, затронуло во мне струнку, которая отзывается почти в каждом человеке – тщеславие.
– Вероятно, вы еще не нашли того, что ищете, – продолжил он. – Вы уже признаны самой элегантной женщиной Парижа, я своими глазами читал это недавно в каком-то журнале. И теперь вам почти не к чему стремиться и нечего хотеть, не правда ли? И жизнь ваша вот-вот станет невыразимо скучна.
Я знала, что от подобных поклонников так просто не отделаться. Но откуда ему известно, что пишут обо мне в дамских журналах? Может быть, стоит дать ему шанс? Тем более что ехать в Нёйи еще рано.
– Ну, так как, вам еще удается отыскать в своей жизни что-нибудь новое? – настаивал он.
– Разумеется. Я смотрю на себя и всякий раз открываюсь себе с новой стороны. Разве есть что-нибудь интересней этого?
Больше не спрашивая разрешения, он просто пододвинул стул и уселся за мой столик, и когда официант принес мне чай, заказал большую чашку кофе.
– Грядет кризис, – продолжил он. – Франции будет очень трудно справиться с ним.
Совсем недавно я выслушала противоположный прогноз. Похоже, в наши дни всякому мужчине есть что сказать по поводу экономики, а меня эта тема не интересует абсолютно.
Но я решила немного поиграть с ним в его игру. И слово в слово, будто попугай, повторила все, что Мессими говорил мне по поводу Прекрасной эпохи. Если мой собеседник и удивился, он никак себя не выдал.
– Я говорю не только об экономике, но об общем упадке, о личностном распаде, о кризисе духовных ценностей. Как вам кажется, люди уже привыкли к этой штуке для бесед на расстоянии, которую американцы притащили на парижскую выставку и которая уже заполонила Европу? Миллионы лет человек говорил только с теми, кого мог увидеть. Внезапно, за какие-то десять лет, ему разделяют «видеть» и «говорить». Нам кажется, будто мы легко осваиваем новинки, но мы не замечаем, какое огромное влияние они оказывают на нас. Наше тело не успевает к ним привыкнуть. В результате, когда мы говорим по телефону, мы впадаем в состояние, схожее с религиозным трансом, мы слышим и видим удивительные вещи о нас самих.
Подошел официант со счетом. Мой собеседник умолк, ожидая, пока тот не отойдет на некоторое расстояние.
– Я уверен, что вас огорчает обилие афишек, где всякая вульгарная голая танцорка называет себя преемницей великой Маты Хари. И так во всем – никто не желает понимать. Еще греческие философы… Простите, я не утомил вас?
Я качнула головой, и он продолжал:
– Оставим греческих философов грекам. Все, что они говорили тысячи лет назад, верно до сих пор. Нигде не происходит ничего нового. На самом деле я хотел бы сделать вам одно предложение.
«Еще один», – меланхолично подумал я.
– Поскольку здесь к вам уже не относятся с тем почтением, какого вы заслуживаете, быть может, вы не отказались бы предстать перед публикой в городе, где ваше имя уже прогремело и где вас считают одной из величайших балерин современности? Я имею в виду город, откуда я приехал – Берлин.
Это было чрезвычайно заманчивое предложение.
– Если хотите, я могу представить вас своему импресарио…
Но мой собеседник перебил меня.
– Я предпочел бы договариваться напрямую. Ваш импресарио… мы, немцы, да, впрочем, как и ваши французы, не особенно любим иметь дело с этой нацией.
Я никогда не понимала, как можно испытывать к людям неприязнь из-за их религии. Я видела, как относились к евреям, а в бытность мою на Яве мне рассказали о страшной резне, устроенной людьми, молившимися богу без лица – они поклонялись священной книге, утверждая, будто книгу эту какому-то их пророку, чьего имени я тоже не запомнила, продиктовал ангел. А однажды мне подарили книгу под названием Коран – просто, чтобы я могла полюбоваться арабской каллиграфией. Но мой муж, обнаружив подарок, попросту приказал прислуге сжечь его в печи.
– Я и мои партнеры будем рады должным образом отблагодарить вас, – сказал мой собеседник и назвал сумму. Я спросила, сколько это будет во франках, и услышанное меня почти испугало. Подмывало немедленно сказать «да», но даме не следует так быстро соглашаться.
– В Берлине вам воздадут все почести, которых вы лишены здесь. Париж всегда был жесток к своим детям, в особенности к тем, кто уже приелся ему.
Сам того не желая, он попал в больное место. Эти самые мысли крутились у меня в голове, пока я шла по бульварам. Я вспомнила день у моря и Габриеля Астрюка. Неприятно, конечно, что этот договор будет заключен в обход моего импресарио. Но теперь главное – постараться не спугнуть удачу.
– Я подумаю, – сухо бросила я.
Прощаясь, он назвал мне гостиницу, в которой остановился, и сказал, что будет ждать моего ответа до завтра, а потом вернется в Берлин. Из кафе я отправилась прямиком к Астрюку. Действительно, афишки и листовки с именами людей, только-только пришедших к славе, повергали меня в глубокую печаль. Но что было делать, я не могла повернуть время вспять.
Астрюк принял меня со своей обычной галантностью, словно для него я была важней всех прочих клиентов. Я пересказала ему беседу в кафе и добавила, что вне зависимости от того, как все обернется в Берлине, он свои комиссионные получит.
Он спросил только:
– Что, прямо сейчас?
Я не вполне поняла, что он имел в виду. Мне показалось, что он как-то непривычно сух со мною.
– Да, прямо сейчас. Пока у меня еще есть, что показать публике.
Астрюк кивнул, соглашаясь с этим доводом, и пожелал мне счастья. Потом сказал, что ему не нужно никаких комиссионных и что, возможно, для меня пришла пора начинать откладывать деньги, да и на тряпки тратить поменьше.
Я сказала, что он прав, и вышла. Мне подумалось, что, наверное, он еще не совсем пришел в себя после провала его театрального проекта. Должно быть, он был на грани банкротства. Но как Астрюк мог не понимать, что, поставив «Весну священную» с плагиатором Нижинским в главной партии, он сам накликал бурю, которая в щепы разнесет построенный им корабль?
