Афанасий Mamedov - На круги Хазра
Резко обернулась:
— …нет не лучше. ОНИ не должны видеть, что мы их боимся. Почему я должна прятаться? Почему я должна уезжать? Даже не уезжать, нет, бежать, как дядя Рудик наш? Ведь мы теперь втроем остались, мама, бабушка и я. Все кинулись задницы свои спасать, все. Почему я должна уехать? Почему?
— Я не знаю, — честно признался Агамалиев, — наверное, чтобы просто выжить, а вообще-то спросила бы у своих, в Ереване…
— …«у своих»?! Да они такие же мои, как и твои, — вспылила Майя. — Мы же для них никто, мы — отуреченные. Ты чего смеешься?
— Ползу я к дому вдоль стеночки, подъезжает ко мне БТР, останавливается у винного магазина нашего, офицер меня спрашивает: «Армянин?» Я ему: «Вроде нет» А у него за броней свой специалист по национальному вопросу. «Сань, — говорит, — глянь на него, ты же их различаешь». А тот: «Как я их отличу? Все они — чуреки».
Майка прыснула со смеху.
— Я это обязательно вставлю в свой радиорепортаж.
— В какой еще репортаж?
— Не важно. Это значит тот самый БТР ограду поломал. А я-то думаю, чего это наш завмаг слезы льет, ходит у магазина взад-вперед, как пингвин по льдине, ходит и всем показывает.
— Еще бы, столько денег в него вбухал, а теперь то сухой закон, то ограды ломают.
Пока Афик давил на ладони анашу, пока выдувал табак из «Казбека», мешал, пересыпал, снова забивал, выравнивал пальцами трамбовку, Майя Бабаджанян ходила по комнате и разглядывала его рисунки.
— Подари этот… я его в рамочку… застеклю, повешу…
— Зуля говорит, у меня аномальное магнитное поле, мою «продукцию» нельзя вешать, от нее исходит черная энергия. А еще она утверждает, что по ней диагноз можно поставить с точностью до одной десятой.
— Просто она боится. Тебя боится.
— (?)
— Был у нее парень, Фикрет, у нас в Меде, на первом курсе. В самый трудный момент сбежал на дачу к другу. Ой, что-то я не то говорю…
— Говори, раз начала.
— Ну, короче, вышла она из больницы после аборта, а отец ей: «Вон из моего города!»
— А я думал, у нее только в Питере серьезно было. Что, и в Питере тоже?..
— Ты действительно чурек, Агамалиев, и в женщинах не рубишь.
— Зато ты у нас, кажется, в этом вопросе…
И тут же понял, какую бестактность допустил, и не договорил, и тем самым еще хуже сделал.
Вспомнил, как однажды зашел к Зуле, а там!.. Нет-нет, ничего такого, просто сидят девчонки зареванные, волосы почему-то мокрые, тушь течет по лицам, одним словом, воробушки после дождя… Конечно, он сразу же учуял этот креветочно-устричный запах женских эссенций, которым была напоена Зулина комната… конечно, ему следовало тут же уйти, но он почему-то сел и закурил. «Я люблю тебя, люблю!» — почти кричала Майя. «Нет, ты не умеешь любить», — отбивалась Зуля. «Зуля, ты небезразлична мне». — «Получила, что хотела, убирайся к своему козлу!» — «Я тебя никому не отдам». — «Уйди-уйди, иначе я с собой что-нибудь сделаю». — «Как мне жить теперь? как мне жить?» — «Я тебе скажу „КАК“». Афику так странно было это слышать. Почему они не обращали на него никакого внимания? Он даже сначала подумал, что разыгрывают его, но нет, все было болью, а еще этот запах…
Ему показалось, что сейчас Майка вспомнила тот самый вечер, вспомнила и пожалела, что Афик посвящен в их с Зулей отношения.
Майя откнопила от стены рисунок, прочла на обороте:
— Десакрализация сознания. Это гуашь?
— Да. На водоэмульсионке, — обрадовался он смене разговора. — Сверху — мамин лак для волос.
— Семнадцатиэтажка. Крепость. Девичья Башня. А это кто?
— Старик Хазр. А вот это Повозка Вечности — созвездие Большой Медведицы… вот эта звезда — двойная…
— …а это, случайно, не ты с Джамилей? Ладно-ладно, не злись только. Знаешь, тебе тоже надо уезжать. Таир в тюрьме долго не просидит. Он же теперь, как Бабек. Национальный герой.
— За меня не решай. Это мое дело.
— Он убьет тебя. Он Джамильку тебе не простит.
«Ну нет, если я и уеду, то совсем не из-за Джамили и Таира. Мне, честно говоря, уже наплевать, пусть что хотят, то и думают. Я-то сам знаю, из-за чего я уеду, если, конечно, только уеду…»
— Слушай, Майка, у меня денег ни копейки, и не предвидятся, у отца занимать не хочу. Пилить будет. Да и жена у него такая крыса. Сберкнижки, машина, дача, на рынок с калькулятором ходит…
— Ты хочешь, чтобы я у тебя купила этот рисунок?
— Перестань. Я хочу, чтобы ты через мать продала прадедовские книги.
— Не жалко?
— А что делать. — он достал с полки четыре тома «Всемирной географии», «Жизнь животных», «Мужчину и женщину».
— Ой, Афка, Аф, они такие убитые, да и кому сейчас это надо.
— Попробуй, а вдруг…
— Ну давай, только не все. Ой какие тяжелые. Пакет есть у тебя? А остальные сам маме отнеси.
Бела-ханум раскладывала пасьянс. Открывая очередную карту, не поворачиваясь к нему, спросила:
— Что-нибудь случилось?
— Нет. Все в порядке.
— Почему тогда Майя кричала? Она приревновала тебя к Джамиле? К Зуле?
— Ты же знаешь, у меня с Майей ничего нет, и потом…
— …не хами. — Она тяжело вздохнула, смешала карты. — Я загадала, если пасьянс раскроется — тебе дорога предстоит. Раскрылся.
Он прошел к себе в комнату. Разделся. Лег.
Потом в комнату вошла мать. Присела на софу рядом. Долго смотрела в слепую, без звезд, ночь, крещенную переплетом окна. Спросила:
— Хочешь в Москву?
— ?!
— Вчера Нигяр приходила…
— …какой раз на день? — съязвил он.
— Ну ты… ты, наверно, знаешь, что она встречается с Жоржем Иосифовичем? Она говорит, он помочь тебе хочет. У него родственница в Москве, двоюродная сестра, что ли, в ПТУ преподает, где-то в Кунцево, метро «Молодежная», они там готовят электро-газосварщиков для железобетонных заводов. Иногородним предоставляется общежитие. Почти год учебы, профессионально-техническое образование, временная прописка, кажется, по-ихнему «лимит» называется, через три года служебная жилплощадь, комната в коммуналке. Подумай…
— И ты веришь во всю эту чушь?
— Я верю.
— Ну хорошо. Положим… Сколько мне лет? Я же не мальчишка, в ПТУ учиться.
— А если Таир из тюрьмы выйдет? Говорят, Джамиля машину его продала, квартиру бабушкину в Сумгаите. Сейчас ищет, кому на лапу дать… Если Таир выйдет… да чего там, он уже одному голову проломил… Что ты все улыбаешься? И потом, не дай Бог, конечно, но все уже знают: вот-вот война начнется. У меня денег тебя откупать нет. А ОНИ, ОНИ-то своих детей откупят, в Швейцарию отправят или еще куда-нибудь. Подумай. Хорошо подумай. Если с тобой что-нибудь… я не переживу… думаешь, мне легко тебя от себя отрывать? У тебя что, опять кровь пошла? Ну как же нет. Вон бинт опять в крови.
— Мам, иди ложись, а… Поздно уже, тебе ведь рано вставать. И я тоже устал. Я спать хочу.
— Да, чуть совсем не забыла. Звонил отец. Зайти хотел. Я сказала — не надо…
— …зачем?..
— …по крайней мере, когда я дома. А он обозвал меня эгоисткой, да-да, и сказал, пусть тогда Афка сам придет.
— Ты ему рассказала?..
— …ой, да ничего я ему не говорила. Просто трубку швырнула и все. — Бела-ханум встала. — Если ночью курить захочешь, не забудь, пожалуйста, форточку хотя бы открыть, а то дышишь этой гадостью. — И ушла. Судя по ее шагам за дверью и приглушенным голосам дикторов с экрана телевизора, — спать еще долго не ложилась.
В конце недели отец позвонил еще раз.
Так ничего и не рассказав ему, Афик пообещал обязательно зайти в начале следующей недели. Много работы, сказал, и все такое… Но пошел он лишь после того, как на лице окончательно спала опухоль и почти не осталось следов Таировой мести. Вот только гипс… Ну да ничего, что-нибудь придумает, например скажет отцу — «производственная травма». Отец вряд ли станет в подробности вдаваться: он хоть и упрекает всех вокруг в невнимании к нему, сам до смешного погружен в себя, в свои хлопоты, в миры давно сгинувших эпох.
Костыли Афик забросил за голландскую печь. А зачем они нужны? Туфля — под гипсовую подошву двумя длинными связанными шнурками крепко обмотал, и, если особо не задумываться об эстетичности (гипс через пятнадцать-двадцать минут из белого в черный превращается) и никуда не спешить, — можно, э, как далеко уйти!..
Отец жил в доме над универмагом «Бакы». Слева и справа от него, растянувшись почти на два квартала, стояли в точности такие же модерновые многоэтажки. Три этих здания в Городе не без злости и зависти называли — «домами ста семейств».
Каким образом получила двухкомнатную квартиру в доме над универмагом «Бакы» отцовская жена, Афик слышал от матери и Нигяр несколько предположений, суть которых сводилась непременно к выставлению отца на сыновний суд этаким рогоносцем, посмешищем, подозрительно напоминавшим пучеглазых героев Альберто Сорди, — образ, по всей вероятности, глубоко врезался в память Белы-ханум из-за частых посещений кинотеатров в шестидесятые годы. Прекрасно понимая, каково было матери пережить развод, и конечно же прослеживая мотив предположений соседки, Афик в этих разговорах старался участия не принимать, не судить и очень скоро пресек их, объяснив матери, что это не совсем порядочно с ее стороны. Бела-ханум с сыном согласилась, правда не сразу, вначале заметила: «Ну если ты так заступаешься за него, дружок, почему бы тебе не уйти жить к нему? А? Я, между прочим, тоже еще не такая уж старая, смогу устроить свою личную жизнь».
