Ричард Бротиган - Лужайкина месть

Не знаю, почему, но это произвело на меня огромное впечатление. Мне тоже захотелось такое радио — так я и удивил свой бюджет.

Радио стоило $29.95.

Теперь я слушаю прямой эфир, поскольку снаружи льет дождь, и мне больше нечем занять уши. Я слушаю это новое радио и вспоминаю другое новое радио — из прошлого.

Кажется, мне было лет двенадцать, Тихоокеанский Северо-запад, где вместо зимы — бесконечные дождь и слякоть.

У нас был старый приемник 1930-х годов в огромном корпусе, похожем на гроб. Он пугал меня, потому что старая мебель так умеет с детьми — наводит их на мысли о покойниках.

Радио звучало из рук вон плохо, и слушать любимые передачи становилось все труднее и труднее.

Оно не поддавалось никакой починке. Оно цеплялось за жалкие звуки чешуйками диапазонов.

Давно пора было покупать новое радио, но мы не могли себе этого позволить, поскольку были слишком бедны. Наконец, мы скопили денег на первый взнос и отправились по слякоти в местный магазин радиотоваров.

Мы — это мама, я и сестра, втроем мы слушали новехонькие радиоприемники, будто в саду изобилия, пока не собрались у одного приемника, который в итоге и купили.

Он был захватывающе прекрасен — в превосходном деревянном корпусе с запахом небесной лесопилки. Это был настольный радиоприемник, что тоже совершенно замечательно.

Мы с радиоприемником шли домой по слякотным улицам без тротуаров. Радио лежало в картонной упаковке, и мне доверили его нести. Я так гордился.

То был один из счастливейших вечеров в моей жизни: я слушал любимые передачи по новехонькому радио, а зимний ливень и ураган сотрясали дом. Каждая передача звучала, словно ограненный алмаз. Удары копыт лошади Малыша Сиско[22] сверкали, будто кольцо.

Я сижу сейчас, лысеяжирнеястареягодыспустя, слушаю прямой эфир по второму новенькому радио в своей жизни, а призраки того ливня сотрясают дом.

Я пытался рассказать о тебе несколько дней назад. Ты не похожа ни на одну девушку, что прежде попадались мне на глаза.

Я не мог сказать:

— Ну что — она вылитая Джейн Фонда,[23] только волосы рыжие, губы другие и она, разумеется, не кинозвезда.

Я не мог этого сказать, потому что ты совсем не похожа на Джейн Фонду.

В конце концов, я пересказал тебя, как фильм, который видел ребенком в Такоме, штат Вашингтон. Наверное, я смотрел его году в 41-м или 42-м: где-то тогда. Мне было лет семь-восемь — или шесть. Фильм о сельской электрификации — идеальное кино 1930-х годов с моралью «Нового курса»[24] как раз для ребенка.

Кино рассказывало о фермерах, живших в деревне без электричества. По вечерам, чтобы шить или читать, они зажигали лампы, никаких домашних приборов, вроде тостеров или стиральных машинок, у них не было, не говоря уже о радио.

Потом они построили плотину с большими электрогенераторами, по всей округе расставили столбы, а над полями и пастбищами протянули провода.

От простых столбов, вкопанных для того, чтобы по ним бежали провода, веяло невероятным героизмом. Они выглядели древними и современными сразу.

Потом в кино показали Электричество — как молодого греческого бога, что пришел к фермеру и навсегда избавил его от темной жизни.

Неожиданно, истово, просто нажав на выключатель, фермер получил электрический свет, при котором ранним черным зимним утром можно доить корову.

Семья фермера начала слушать радио, у них появился тостер и много яркого света, чтобы шить платья и читать газеты.

Невероятное кино, на самом деле: оно будоражило меня, как «Усеянное звездами знамя»,[25] фотографии президента Рузвельта или его выступления по радио.

— …Президент Соединенных Штатов…

Мне хотелось, чтобы электричество было всем мире. Мне хотелось, чтобы все фермеры на свете могли слушать по радио президента Рузвельта.

Вот и ты для меня такая.

В детстве я на Хэллоуин играл, будто я моряк, и, попрошайничая,[26] иду на кораблях до самого моря. Мешок с конфетами — штурвал, маска — паруса, рассекающие чудесную осеннюю ночь, а огни передних веранд сияют, словно порты захода.

Попрошай был капитаном нашего корабля, и он говорил: «Мы лишь ненадолго задержимся в этом порту. Спускайтесь на берег, желаю хорошо провести время. Только помните, мы отчаливаем на заре». Бог мой, он был прав! Мы отчаливали на заре.

Ежевичные кусты росли повсюду — зелеными драконьими хвостами они взбирались на бока заброшенных складов в промышленной зоне, знававшей иные времена. Кусты были такие мощные, что люди клали на них доски, как мосты, чтобы добраться до больших ягод посередке.

В кусты вело множество мостов. Некоторые в пять или шесть досок длиной, и следовало осторожно балансировать, чтобы пробраться по ним обратно, потому что на пятнадцать футов вниз — ничего, кроме ежевичных кустов, и, если ты падал, колючки могли сильно поранить.

Это не то место, куда заглядываешь мимоходом — нарвать несколько ежевичин для пирога или съесть с молоком и сахаром. Туда отправлялись собрать ежевики для варенья на зиму или продать, потому что денег хотелось побольше, чем только на кино.

Там было столько ежевики, что просто не верилось. Ежевичины громадные, как черные алмазы, но добираться до них — как брать штурмом средневековый замок: в ход шла вся ежевичная инженерия, вырубка ходов и прокладка мостов.

— Замок пал!

Время от времени, когда мне надоедало собирать ежевику, я вглядывался в тенистую, похожую на темницу глубь кустов прямо подо мной. Там, внизу, виднелось что-то смутное, какие-то текучие тени, как призраки.

Однажды мне стало так любопытно, что я припал к пятой доске моста, который построил в кустах, и пристально уставился вглубь, где колючки походили на шипы опасной булавы, пока глаза не привыкли к темноте и прямо под собой я не увидел седан модели А.

Я так долго лежал на доске, рассматривая машину, что у меня свело ноги. Через два часа, разодрав одежду и до крови исцарапавшись, я проделал ход на переднее сиденье этой машины — руки на руле, одна нога на педали газа, другая на тормозе, а вокруг, будто в замке, запах обивки, — и стал глядеть из сумеречной тьмы через ветровое стекло вверх, в зеленые солнечные тени.

Пришли другие сборщики и принялись собирать ежевику на досках прямо надо мной. Они ужасно радовались. Наверное, попали туда впервые и никогда раньше не видели такой ежевики. Я сидел под ними в машине и слушал, как они разговаривают.

— Эй, гляди, какая ежевичина!

Жизнь не сложнее поездки через Нью-Мексико в одолженном джипе, с девушкой на переднем сиденье, такой красивой, что мне становится во всех отношениях замечательно всякий раз, когда я на нее смотрю. Выпало много снега, и нам пришлось ехать сто пятьдесят миль не в ту сторону, поскольку снег забил нужную нам дорогу, будто склянку песочных часов.

На самом деле, я страшно рад, потому что мы едем в крошечный городок Торо, штат Нью-Мексико, узнать, открыто ли 56-ое шоссе до каньона Чако. Мы хотим посмотреть там индейские руины.

Земля укутана снегом так, будто только что получила государственное пособие и теперь предвкушает долгую и приятную пенсию.

Мы замечаем кафе, умостившееся в снежной праздности. Я вылезаю из джипа, девушка остается в машине, а я иду в кафе выяснять насчет дороги.

Официантка — женщина средних лет. Она смотрит на меня, будто я — иностранный фильм, только что вышедший сюда из-под снега, с Жан-Полем Бельмондо и Катрин Денев[27] в главных ролях. Кафе пахнет завтраком длиной в полсотни футов. За ним сидят два индейца — жуют яичницу с ветчиной.

Они молчат, им любопытно. Косо поглядывают на меня. Я спрашиваю официантку о дороге, и она говорит, что дорога закрыта. Сообщает об этом одной быстрой окончательной фразой. Ну, ничего не поделаешь.

Я направляюсь к двери, но один индеец поворачивается и говорит, не оборачиваясь ко мне:

— Дорога открыта. Я сегодня утром по ней ехал.

— До самого 44-го шоссе? До самой Кубы? — спрашиваю я.

— Да.

Внезапно официантка переключает все свое внимание на кофе. Кофе нуждается в безотлагательной заботе, и именно этим она сейчас занята во благо всех будущих поколений любителей кофе. Без ее преданности кофе в Торо, штат Нью-Мексико, может и вовсе исчезнуть.

Когда я познакомился с Камероном, он был глубоким стариком, постоянно носил теплые тапочки и уже не разговаривал. Только курил сигары и временами слушал пластинки Берла Айвза.[28] Он жил с одним из своих сыновей: тот сам дожил до средних лет и уже начал сетовать на старость: