Виктор Петров - Рекламный ролик
Настя зажмурила глаза, стянула с себя платье, а остров надвигался: валуны, песка полоска, затем шаги Кирилла, кроны лип над головой и вдруг без добрых слов, без ласки — сразу трава…
В этом месте рассказа бабушка Настя властно барабанила пальчиком по блюдцу и бросала на внука Сашу красноречивые взгляды. Остаток истории Саша подслушивал, как правило, через дверь. Имена бабушка меняла всякий раз на новые и лишь позже Саша догадался, что поэтичная легенда — быль о ней самой.
…После случившегося Настя выхватила из рук Кирилла платье — юркнула в скит из кварцитовых валунов в центре острова под липами. В ските по преданию жила когда-то монашка Вера, в честь ее и назван остров.
До самого вечера уговаривал Кирилл Настю искупаться нагой. А как вышла Настя из скита — охнул, рухнул на колени перед красотой ее тела, словно выточенного из цельного куска оникса, припал губами к ступне Насти — поклялся, что пока жив, ни разу не обидит ее ни словом, ни делом.
Так и прожили они всю неделю. Кирилл научил Настю разговаривать с цветами: сорванные цветы дольше не увядают, если их ласково подхваливать. Он научил Настю определять твердость любого камня. Будучи добытчиком самоцветов, Кирилл даже в свадебное путешествие прихватил с собой образцы камней: от самого мягкого — графита, до самого твердого — корунда.
Вечерами они плавали вокруг острова наперегонки. В момент, когда Настя выходила из воды, Кирилл терял дар речи: на блестящем животе будущей матери отражались литые сиги, бьющие хвостами о тугую озерную гладь, монашеский скит, немое зарево береговых пожаров, и сам он отражался — очень маленьким, но с большой головой.
Настя пробовала, достаточно ли посолены раки, подсаживалась к нему на топляк, и они подолгу молчали. Часто тайком от Кирилла Настя плакала, молилась: из всех поколений родни ей единственной выпало такое счастье…
В шестидесятые годы на озеро Тургояк хлынули полчища туристов, разрушили скит на острове, разукрасили масляной краской валуны, ободрали с лип лыко для лаптей-сувениров. Раз в год, обычно по возвращении из геологической партии, бабушка Настя везла внука на остров, где они вместе собирали в корзину колотые бутылки, консервные банки, бумагу и окурки…
Более всего Сашу поражало, что при очередном пересказе истории бабушка Настя употребляла совершенно иные слова, описывала другие краски и звуки, однако конечное впечатление от истории точно так же щемило душу, как и в прошлый приезд на остров.
Оба прерывали работу, лишь когда вокруг острова начинали колыхаться на лучистых, исходящих со дна ножках мириады звезд. Бабушка жгла мусор. Мозолистые ее руки совершенно не походили на те, фантазируемые Сашей, которые неумолимо и бесшумно утопили сережки, безвольно подрагивали на спине мужа перед отправкой его в армию…
Провожая отрешенным взором светлячок спутника, Саша безудержно воображал себе облик пришелицы звезд: только ее, абсолютно непохожую на знакомых девочек и женщин, стыд позволял представить совершенно нагой. Смутная, как сквозь запотевшее стекло, она кружила вокруг острова на витках дыма, а неясный темный мысок ниже ее живота будоражил воображение Саши сильнее, чем все загадки звезд.
Стоило бабушке уснуть, как пришелица опускалась на берег — медленно, но неумолимо надвигалась на Сашу, роняя в траву звездочки из волос. Повзрослев, Дягилев тоскливо сравнивал ее молчание с услужливым хохотком одноклассницы, своей первой женщины. Он жадно искал ее очерченный лунным светом профиль у тех ежедневных, чьи имена даже не запоминал, пока из жалости не женился на одной из них…
При Лейле, особенно в компании, Дягилев совершенно не умел молчать. Раз они с Лейлой угодили на день рождения к почтенному горцу — смотрителю заповедника. Женщин, кроме Лейлы, не было. Дягилеву казалось, что каждый из лесных братьев раздевает Лейлу глазами, во всяком случае именно для нее провозглашает тост за деяния славных предков, чью фамилию носит. Дягилев же никаких подробностей о прадедах не знал, а грудь жгло обидой, а Лейла улыбчиво молчала — ждала его ответного тоста, и Дягилев с пьяной слезой, не без пафоса выложил историю о медовом месяце бабушки Насти на острове. И не понял, почему вдруг воцарилась тягостная тишина, почему Лейла закрыла глаза…
Смутное чувство тревоги отвлекло Дягилева от воспоминаний. Чайки над скалой уже не кричали, молчала кукушка, повернули к берегу ондатры. На глади озера внезапно отразились звезды и бледная пока луна, хотя закат еще не отполыхал свое. Как отзвук снежной лавины, к озеру приближался гул. Дягилев взбежал на вершину холма к подножию скалистого пика. Огляделся… То смерч предгрозовой, соединяя беглой материнской пуповиною землю с небом, кружил по предгорьям Ильменского хребта, выплескивая озера из берегов, плавя молниями крепости утесов, заражая предчувствием беды каждую лесину, каждую сойку на ней, каждого муравья в перьях птицы…
И тотчас стволы берез под скалой зашлись мелкой дрожью, узловатые корни напряглись, пошевеливая мухоморы, палый лист. Дремотно-округлые кроны разделились на трепещущие жгуты веток — захлопали неистово по исполинской скале, по кустам малины на приступках, недоступных зверю и человеку. Переспелые ягоды ливнем забарабанили по голове, шее, плечам Дягилева, влажно зачмокали по носу. Некоторые укатывались в мшистые занорыши и уже оттуда изумляли Дягилева тревожным пламенистым отсветом. А смерч описывал сужающиеся спирали вокруг острова, неумолимо притягиваясь к маяку над озером — скалистому пику, похожему на кристалл хрусталя.
«Жаль, нет его рядом, раз в жизни такое, расскажу ему подробно в красках… — мелькнуло у Дягилева. — Но тогда придется рассказать ему и о бабушке Насте, похороненной на этом острове! Но тогда придется рассказать, как превратил историю ее медового месяца в анекдот, в разменную монету, которой платил за внимание к себе, за возможность — кровь из носа! — стать своим в тех южных краях! Но тогда придется рассказать, как бабушка Настя знакомила с тайгой, как копал пиропы под Откликным гребнем! Как по сути украл пироп у Генки Савченко! И как продал его — единственную жар-птицу удачу! Но ведь ради Лейлы продал… Значит, о ней тоже придется рассказать! Но тогда не увернуться — придется рассказать, что затеял с ним поиски камней в здешних копях лишь затем, чтоб скрыть отцовство! Но тогда к черту поиски этих камней — отец, и все тут! Но тогда нужно отвечать, останусь ли с ним навсегда или вернусь к Лейле?! Но тогда…»
Дягилев пришел в себя и не сразу вспомнил, как попал на остров, его тошнило. Он прикрыл уши ладонями, затем снова прислушался с недоумением: каждый ствол скрипел на свой лад, по скрипам стволов можно было определять возраст деревьев!
В нарастающий сатанинский посвист ветра, шорох потекшей с карнизов дресвы и гул трав вплетался щемящий, совершенно чужеродный звук. Дягилев поспешно обошел скалу кругом, лихорадочно обшарил взором все трещины, приступки, оранжевые пятна лишайников, кусты малины ни приступках, карликовые березы на вершине. Обнаружил, наконец, в кварцитовой тверди сквозное отверстие от более мягкой породы. Тугой напор ветра извлекал из каменного инструмента тоскливую неземную мелодию. С подветренной стороны скалы пухлая пичуга с желтой грудкой отчаянно подражала мертвенному звуку, однако сила жизни явно мешала ей, и трель из прозрачного пульсирующего горла звучала куда оптимистичней и музыкальней…
Настоянный на жаре букет густых лесных запахов расслоился для Дягилева на тонкие отдельные ароматы купавок, лисьего помета, сырых груздей, смолы сосновой, запахи усохшей на гарях земляники и линей из камышистых заливов…
Ступни ног ощутили сквозь подошвы жар, излучаемый валунами, тогда как лицо уже предвкушало хлад грозы, беснующейся пока над отрогами Ильмен. Дягилев с закрытыми глазами покружил на месте, поднял ладонь и по токам теплого воздуха безошибочно определил, что скала за спиной…
Обострившимся боковым зрением он засек тень совы, бесшумной и неумолимой для двух мышей в корнях сосны…
Он восторженно обернулся, чувствуя за спиной взгляд: бурундук обнюхивал раздавленный им подберезовик. Стоило шевельнуть ногой, как зверек сердито свистнул, вспорхнул на ольху и невесомо запрыгал с ветки на ветку.
Тело Дягилева стало невесомым и вместе с тем послушным малейшему напряжению мышц, словно избавилось от сил земного притяжения. Душу Дягилева, легкую, как дымок в таежном распадке, подхватило ветром и понесло вместе с семенами цветов, выводками вальдшнепов над бесконечными сосновыми гривами, кипящими озерами, ветхими триангуляционными вышками прочь от неумолимо приближающихся лунных сумерек — в сторону закатного солнца…
Неслышно на птичьих лапках подкрался рассвет. Дягилев лежал возле потухшего костра на спине, раскинув руки. Нос ему щекотал согбенный под грузом ягод кустик черники, но лень было даже открыть рот. Лет тридцать назад он слыхивал сквозь сон, как бабушка Настя говаривала матери, если та поправляла на нем одеяло:
