Владимир Курносенко - Жена монаха
Со светло-прохладноватой улыбкой Георгий Иванович поблагодарил их на утренней оперативке за клиническую инициативу, две понимающие дело перевязочные сестры всплакнули, всплеснув чуду руками, но и... все!
Между тем в учебниках, монографиях, во всех – от клинических до участковых – действующих больницах альтернативой ямщицкому средству оставалась ампутация, которую делывала по меньшей мере половина из гымкающих на оперативке ученых; делал во времена оны завотделением, делал в районе и Вадя Плохий.
Спустя годы касание истины[17] случится еще раз, когда, вопреки учебникам и авторитетным указаниям других уч-ченых (эндокринологов), Плохий, действуя по-своему, исцелит от диабета мать.
Как бы там ни было, а более по наитию, нежели заключеньями ума, Плохий от «темы» отказался и впоследствии за всю жизнь ни разу о том не пожалел.
* * *Как только Плохий закончил ординатуру, из могучего их отделения выделили проктологию, заведующий, лелеявший мечту об узкой специализации, перешел туда, а на его место был оставлен Плохий, несмотря на отказ от темы и молодость.
Через год-полтора умер от болезни огорчения[18] Георгий Иванович в возрасте сорока девяти лет – средней продолжительности жизни практических хирургов. Огорчение – семнадцать подряд леталов при освоении первого в тех края АИКа[19] ...
Став завом и забрав из мединститута трудовую, Плохий милостью того же простодушного постаревшего проректора жил в его, мединститута, общаге, а главный врач областной обещал жилплощадь при условии, что «уважаемый Вадим Мефодьевич»... м-м... покончит с жизнью холостяка.
М-да... Шутка, конечно. Но не без...
Гам-бряк и лавированье с подносом в студенческой столовой, кипятильник, книжки на полу в комнате. Угрызения совести по известному вопросу. В сочетании с обещанной квартирой все было безусловно за.
Но были и контрсоображения.
«Если ты одинок, – как брат, по-мужски делился с ним мыслями один из титанов Возрождения, – ты полностью принадлежишь себе. Если рядом хотя бы один человек, ты принадлежишь себе наполовину или даже меньше, в пропорции к бездумности его поведения, а уж если рядом с тобой более одного человека, то ты погружаешься в плачевное состояние глубже и глубже...»
Победило, по обыкновенью, невежество. А «более одного», догадался потом он, это у Леонардо имелась в виду теща.
И пошла-поехала, началась его, Плохия, несуразная личная жизнь: растянувшееся на шесть лет сексуально-архетипическое недоразумение – обреченное предприятие с подложно-сомнительными в основании средствами.
Вадим Мефодьич постиг – для чего не давать святыню псам, зачем не дразнить гусей... Какое это небо с овчинку...
Не успев, жалко, аттестоваться, но зато залучив в один из Дней медика медальку «За.», он после развода поехал домой: на родиму радиоактивную сторонушку.
«Воротился, – как выразил это другой любимый его гений, – к родной матери от ненужной жены...»
* * *Городок – родина Плохия – был собою невелик: душ где-то тысяч под сто. В ориентированной на оборонку Я-й области, обслуживаемой их отделением (гнойным), было подобных с дюжину.
Под вывеской радиозавода, который частью в самом деле существовал на поверхности, в засекреченных цехах – в цехах подземных – изготовлялась некая важнейшая часть нейтронной бомбы.
Озера, горы и золотостволые сосновые леса вокруг были заражены на десятки лет так, что легче было, по совету Чапаева, «наплевать и забыть», нежели выслушивать любые в любую сторону доводы и предположения...
Где капля блага, там на стражеУж просвещенье иль тиран...
Зато у скученной на манер Академгородка и технической преимущественно интеллигенции шла здесь какая-то культурная жизнь. «Вольфганг Амадей Моцарт. Шесть ноктюрнов для двух сопрано и баса». С остроумным ТЭМом[20] , встречами с «интересными людьми» (Плохий видел Тарковского, Высоцкого и Олега Даля) и с тою уютно обустроенной библиотекой, где в школьные годы спасал он свою душу от идеологической интоксикации.
Школьные друзья, три-четыре персоны, были тоже те самые, подзабытые умом, но узнаваемые чревесами, но только при гаражах, машинах, дачных участках (у кого – что, пока) и готовности обсуждать газетно-телевизионное «остренькое».
Плохий сидел в чьем-нибудь гараже, пил чужую водку, слушал разнообразный с похвальбой треп, анекдотцы, сетованья на нехватку правды, служебно-домашние утеснения, и мрак в его душе густел до овеществленно-дегтярного состояния, до желанья небытия.
Если без дисконтактных бахил или ямщицкого ведра со льдом отогревать стеклянное отморожение по-обычному, обыкновенным содержанием пострадавшего в комнате, то промерзшие, не пропускающие кровь артерии в глубине отогреваются последними, и ожившие, требующие кислорода ткани снаружи задыхаются без кислорода до смерти.
От разлученья с дочерью замерзли, похоже, питавшие душу Плохия тонкие какие-то корешочки, и он сызнова, как когда-то в юности, как под зимним льдом рыба в придухе, стал задыхаться и пропадать.
Спасла матушка.
После болезни и кончины отца во втором – советском после немецкого – плену, она, комсомолка тридцатых, из-за отсутствия газет у сдавшей им комнату старушки прилучилась читать Евангелие, а позже и ходить за семь верст в церковку одной из ближних полубашкирских деревень.
Матушка и отправила Плохия в монастырь.
– Съезди, сына, – вздохнув и перекрестившись, сказала ему, – оно авось-как и полегшает.
Возвратился «сына» невеселый, задумавшись пуще прежнего, но и в решимости претерпеть.
Без особых притык его приняли ординатором в плановое отделение местной городской больницы.
Открытия в медицине более Плохия не интересовали, охотников на холецистэктомии и резекции было довольно без него, ну а грыжи, варикозы и всякие прочие энуклеации делать он умел.
Зато снова, как в юности, мог читать, мог обдумывать все-таки интересную для него загадку человеческого существования.
Еще у себя в гнойном, наблюдая за плохо выздоравливающими, они со старым его завом пришли к выводу: хочешь сделать иммунную систему сильной («Чтоб зажило...») – верни организму чистоту: выведи шлаки, токсины, радикалы... Дай больному поголодать, дай морозник кавказский.
Здесь же, у мало знакомых доселе авторов, речь велась о возвращении чистоты душе человека.
Человек уподоблялся дереву, чьи корни к насущным питающим благам были налицо, а требующие солнечного света листики прозревались на веру.
Тело жило душой, душа духом, а дух.
«Мы были во власти лукавого, проданные под грех и сластолюбием купившие себе повреждение...»[21]
Душа просыпалась в дух, в свою настоящую и вторую, духовную жизнь, как проклевывается и прорастает зернышко у яблока, предназначенного стать деревом.
«Много званых, – читал он, – да мало избранных...»
«Жизнь тела, животная, с питанием и размножением, воспроизводимая еще и еще, это лишь необходимое условие для прорастания. этап...»
«Не хлебом единым. но всяким словом, исходящим из уст Божиих!»
Лечить, исцелять, возвращать целость имеет долгие резоны (смысл) лишь при развороте от хлебов к слову, исходящему из...
Дух Истины стяжается в душевную чистоту.
На дворе, за окном библиотеки шла постперестроечная конверсия. Выморочная, больная и едва не истребленная страшным режимом любовь Божия покидала поле борьбы для переразметки его в цивилизованное правовое пространство.
Школьные Плохиевы товарищи оставили закрытые КБ и без былых патриотических экивоков и «государственных» обиняков напрямую начали «делать деньги». Это чтобы «если уж не они, то дети их...» И проч... и проч...
И умерла мать.
Он схоронил ее на погосте при башкирской церквушке, купил в приватизированном книжном географический атлас и как-то раз вечерком, под настроение, раскрыл...
* * *И вот прошли-минули еще какие-то годы, он, Вадим Мефодьевич Плохий, лежит в продутой сквозняками казенной квартире, одинокий, в неисходимом черном похмелии, а вздрагивающие невидимые во тьме пальцы его гладят, едва касаясь, шершавенькую известку на прикроватной стене.
«Если рай в пьянстве, – говаривал он бывало больным и женщинам, – иллюзорен и короток, то зато ад его настоящ и долог!»
Думал лежал о соколиной охоте.
* * *– Ба-а! Елена Всеволодовна! – утром, часов эдак в десять-одиннадцать восклицает он весело усебя в амбулатории. – На прием? Какая радость, какая приятность.
И, громыхнув стулом, поспешает из-за стола принимать плащ, встряхивать его от водицы; усаживает дорогую гостью, хлопочет, довольно убедительно притворяясь обрадованным.
Она садится напротив, у стола, и, не выказывая ни смущения, ни любопытства, учтиво, с полуулыбкой слушает его торопящуюся речь.
