Ирина Степановская - На богомолье
«Дети, наверное, подарили», — подумала Мария, но спрашивать ничего не стала. Когда же убирала высохшее белье в шкаф, верхнюю дверцу которого украшала икона, заметила там аккуратно висящие на плечиках два хороших костюма, а на отдельной полке — поношенные джинсы и несколько футболок.
«Сына или зятя», — догадалась она. Старик между тем закончил пить чай. Откуда-то явился весь пыльный Сережка. От жары, от тяжелой работы у Марии кружилась голова и хотелось есть. Но спросить, можно ли поесть щей, она стеснялась. Выручил Сережа, который бесцеремонно влез с ногами на лавку и сунулся носом в кастрюлю. Звонкий подзатыльник, отвешенный стариком, был ему ответом на это действие. Мария замерла.
— А дайте супа поесть! — гордо вздернул веснушчатое личико Сережа.
— Эк он у тебя невоспитанный какой! — недовольно сказал старик. — Спрашивать надо!
— На свободе все, на улице, в огороде… — пробормотала Мария, но сердце у нее зашлось от жалости к сыну.
Сережа искоса сверкнул на старика глазами, помялся, но голод все-таки взял свое.
— Можно?
— Ну, ешь, ешь! Доедай!
Мария быстро принесла из-за занавески, отгораживающей угол, где была кухня, две эмалированные миски. Жижу погуще налила Сереже. Себе взяла половину мисочки, что осталось.
— Хлеба можно? — спросила она.
— Режь, режь, — ответил старик, — нынче пост, но хлеба можно!
Сам он сел на край лавки у окна и стал смотреть, как они с Сережей ели.
— Сахару у меня мало, а чай пейте, — сказал он, когда Сережа с матерью через минуту отодвинули миски.
— Можно было бы и из одной хлебать, чтобы мыла меньше тратить, когда мыть будешь, — заметил хозяин, в то время как Сережа, явно не наевшись, облизывал ложку. Хлеба к чаю он им не предложил.
— Сережа, поиграй во дворе, а я в больницу побегу, не то опоздаю! — сказала Мария после того, как обе миски и ложки были под осуждающим взглядом хозяина вымыты теплой водой, вскипяченной на плитке. Очевидно, ему было жаль электроэнергии, которую она потратила, чтобы нагреть воды.
— Я-то думал, ты окна в избе домоешь сегодня! — строго сказал он, когда Мария уже устремилась к выходу.
— Домою, домою, когда приду! — умоляюще сложила она руки и выбежала на улицу.
Анна Ивановна, хлопотавшая во дворе по хозяйству, увидела ее, и опять у нее в душе разлилась теплота при воспоминании о том, как она помогла бедной женщине.
6
К счастью, дела у Саши были неплохи. Она хоть лежала еще слабенькая, но уже не спала, а улыбалась и щебетала. Марию к ней все равно еще не пустили, но через дверь мать слышала, как дочурка бойко разговаривает сама с собой, потешно разводя ручками в разные стороны и временами обращаясь к лежащему на соседней койке мужчине, как к заинтересованному слушателю. Умиленная живым видом дочки, Мария готова была простоять в дверях целый час.
— Мамаша! — строго окликнула ее медсестра, проходившая мимо по коридору. — Это ваша дочка там лежит? Сегодня она была еще на капельнице, а завтра ее переведут в общую палату. Нужно днем принести некрепкий куриный бульон и чай с лимоном! — И сестра умчалась по своим делам. Все умиление Марии как рукой сняло.
«Куриный бульон! Чай с лимоном! Это ведь настоящие деликатесы. Боженька! Где взять денег, когда нет даже на хлеб? — застучало, забилось в голове у Марии. — Надо идти в монастырь, просить, кричать, умолять, может быть, там Божьи люди войдут в положение и выручат! А нет — надо пасть самому главному батюшке прямо в ноги! Объяснить, рассказать… Он должен поверить, помочь!» — Мария, выбежав из больничного палисадника, устремилась снова к монастырю.
На этот раз огромные ворота были открыты, людская толпа широким потоком медленно втягивалась в них. Все больше машин теперь останавливалось вблизи монастырских стен. Некоторые из них, в основном иномарки, будто по пропуску, въезжали внутрь. Машины попроще останавливались на спешно организованной платной стоянке. Совсем же старые экземпляры запрудили ведущую к монастырю дорогу.
Мария, в исступлении прижав руки к груди, ринулась в толпу.
— Христиане! — закричала она. — Люди! Не дайте пропасть невинной душе! Дочка в больнице! Нужна курица, нужен чай с лимоном! Подайте, люди, кто сколько может! Век буду молиться за вас!
Толпа шарахнулась от нее, и на некоторое время рядом с Марией образовался небольшой вакуум.
— Ох, хитрая какая! Курочки она захотела! — вдруг раздался вокруг нее чей-то скрипучий голос. — А о том, что сейчас пост, забыла заблудшая душа!
— Да постилась моя дочурка, верьте, постилась! Мы все постились! Но сестра в больнице сказала, что после операции девочке нужен куриный бульон! — закричала Мария куда-то в толпу, потому что среди десятков лиц, окружающих ее, она не видела обладателя скрипучего голоса и даже не могла понять, кто говорил ей это — мужчина или старая женщина. Все лица слились перед ней в одно единое, неприятное, строгое, осуждающее лицо, и она не могла ничего разобрать перед собой в отдельности. — Умоляю тебя, Господи, помоги! — Мария бросилась на землю на колени и стала истово отбивать поклоны перед собой.
— Ишь тетка как старается! — раздался над ней чей-то удивленный, теперь уже явно мужской, молодой голос, и люди опять расступились, пропуская идущих. Впереди яркой группы молодых людей и девушек в мини-юбках, но в платочках на головах выступал краснощекий парень с золотой цепью на шее, с «пивным» животом, бочонком нависающим над дорогим кожаным ремнем.
— Дай ей денег! — кивнул парень одному из своих приятелей, находившемуся к Марии ближе всех, и тот небрежно вытянул из кармана пачку пятисотрублевок и кинул одну купюру Марии. Та в это время почти лежала в пыли, уткнувшись головой в руки. Пятисотка упала от нее в двух шагах. Мария не могла поверить такому счастью.
— Спаситель! Избавитель! — закричала она. — Дай тебе, Господи, здоровья и всяческих благ! — Она осенила компанию широченным крестом, а когда закончила свое благословение, увидела, как чья-то сухонькая, маленькая лапка быстро утягивает деньги в сторону и прячет их куда-то в кучу тряпья.
— Это же мне парень деньги дал! — дико закричала Мария и, в ужасе, что деньги украдут, спрячут от нее, кинулась на неизвестного похитителя, но не смогла быстро подняться с распухших колен, и людская толпа сзади нахлынула на нее, опрокинув в пыль, а впереди сомкнулась, невольно скрывая вора в своей жадной пасти, и понеслась, оттаптывая Марии руки и ноги, мимо нее в монастырь.
Сколько времени она провела так, на земле, Мария не помнила. Даже воспоминание о Сереже, который должен был ждать ее во дворе, отступило на второй план. Вся ее душа одеревенела. Медленно, плохо сознавая себя, Мария встала на четвереньки, потом поднялась в полный рост и огляделась. Мимо нее все так же шли люди. Очередь к иконе двигалась медленно, но непреодолимо, как когда-то текла очередь к мавзолею Ленина. Мария решила тоже идти, и хвост очереди, уже извивающийся и тонкий, втянул ее за собой в ворота.
«Никто не сумел мне помочь, последняя надежда теперь на тебя, покровительницу всех матерей! — думала Мария. — Заступницу всех невинных, обиженных, всех скорбящих по детям!»
Она вступила внутрь церкви, и ее обдало запахом разгоряченного воска, пламенем свечей. Очередь, руководимая умелыми служителями, выстроенная теперь в определенный порядок, двигалась к алтарю. Пение, доносившееся будто с небес, выворачивало душу. Руки и ноги у Марии задрожали, пальцы сковала холодная судорога — их невозможно было разжать, в то время как голова горела огнем, губы шептали молитву и вперемешку наивные короткие слова — мольбу о помощи.
Люди задерживались у иконы недолго — служители монастыря направляли поток верующих так, чтобы каждый пришедший мог высказать те слова, с которыми шел, приложиться к окладу иконы — сама она была спрятана под обычным оконным стеклом, — и тут же разворачивали людей назад, к другому выходу.
Спертый воздух, непрерывное бормотание верующих, густой голос священника и пение тонких женских голосов — все это оказало на Марию впечатление, близкое к дурноте. Изо всех сил впилась она ногтями себе в ладони, чтобы не упасть. Ее кулаки, покрытые красной шершавой кожей, с белыми выступами костей, напоминали спелые плоды, готовые разорваться от малейшего прикосновения. Но вот она приблизилась к иконе, остановилась и робко взглянула вверх. Блик стекла на темно-красном с золотом фоне не дал ничего увидеть.
«Она скрыла от меня свой небесный лик, потому что я недостойна!» — вдруг громом прогремело в душе Марии, но, инстинктивно повинуясь не ему, а интуитивному пониманию законов отражения света, Мария присела, а потом, наоборот, поднялась на цыпочки, пытаясь отыскать положение, откуда неприятный блеск стекла не будет виден. Другие люди стали уже наступать на нее. Она отчаянно задвигала головой, и наконец изображение Богоматери проступило: темное лицо с огромными глазами под неестественно большим сводом покрывала, украшенного жемчугом и камнями, смотрело прямо на нее. И не было в этих глазах ни сочувствия, ни соединяющей всех матерей боли. Они смотрели на Марию строго и осуждающе, проникая в самую ее суть, а маленький, такой же большеголовый ребенок со взрослым лицом, сидя у Богородицы на руках, словно жил отдельно от матери какой-то своей жизнью.
