Юрий Лурье - Прокурорский надзор
«Хата» наша имеет целую сеть «дорог». Одна из них — отверстие рядом с трубой отопления. Через него к нам из соседней камеры проходят не только «малевы», но и солидные пакеты с табаком и продуктами. Через окно налажена связьс несколькими «хатами» слева и справа, а также наверху. Но особенно охраняется и оберегается отверстие в полу под окном, в обычное время закрытое точно пригнанным куском цемента. Прямо под нами женская камера. Вечерами, приняв меры предосторожности — т. е. поставив кого-нибудь у глазка в двери (что, кстати, строго наказуемо) и постелив на пол одеяло, кто-нибудь из наших юношей начинает ворковать в отверстие. Отверстие столь велико, что изловчившись, можно даже прикоснуться к руке «подруги». Представляю, какие акробатические номера приходится проделывать находящимся под нами — ведь потолки здесь высокие.
Портреты, которые наперебой заказывают мне ребята, пользуются там внизу, большим успехом. Кто-то из «зэчек» даже просит познакомить с «художником». Отвечаю, что давно вышел из этого возраста…
В краснодарской тюрьме пришлось побыть шесть дней. Вечером «выдергивают» в «отстойник». А ночью, погрузив в «воронки», везут на станцию.
Открывается дверь. «Выходи по одному!» Шпалерами солдаты с собаками. Метрах в десяти — вагон. Идти к вагону надо быстро, почти бегом. Замешкаешься — получай. У дверей «столыпина» затянутый в портупею прапорщик. Называешь фамилию, год рождения, статью — и вверх по ступенькам. Попадаю во второе «купе». Обыкновенное железнодорожное купе с полками. Только вместо двери железная решетка. На стором ярусе еще одно откидная полка — если ее откинуть, получается сплошная площадка, на которой могут вместиться человек шесть, потеснившись, разумеется.
Кроме нескольких «общих» купе, есть для тех, кто идет по изоляции. Кроме того, еще одно, женское. Рядом с купе охраны. Отдельно от всех туда провели трех женщин. Одна пожилая и очень неопрятная. Две других же — молоденькие, одна особенно симпатичная. Идут по коридору вдоль решетчатых дверей, за которыми блестят глаза изголодавшихся мужиков. Смеются, отвечают на реплики, приветствия. Поговаривают, что охрана не дает им скучать…
Стоим долго. Кое-кто начинает проситься в туалет. По коридору ходит молодой солдат с расстегнутой кобурой на боку. Сначала не отвечает на попытки заговорить, потом объясняет, что в туалет отведет только, когда тронемся. Приходится терпеть. Знакомимся с попутчиками. Это с «десятки». Зона эта находится между железнодорожной станцией «Холмская» и «единичкой». Зона усиленного режима. Все возвращаются из больницы. Некоторые после прибытия из Усть-Лабинска провели в тюрьме около месяца. Снова поражают своей находчивостью — откуда-то достают чай. Продукт относится к числу запрещенных, и остается только диву даваться, каким образом его пронесли через множество «шмонов», да еще в таком количестве. Заварить его здесь нельзя, поэтому, взяв в рот щепоть, жуют. Угощают меня. Вежливо отказываюсь — мне ничего не хочется.
Наконец, трогаемся. Оказывается, кто-то не выдержал, и, когда открывается дверь и вызывают первого «страждущего», ему передают чуть не полный полиэтиленовый пакет — чтобы выбросил в туалете. Я выхожу третьим, когда вернули предыдущего. Дверь запирается, и я в сопровождении солдата направляюсь в туалет. Его присутствие за спиной сковывает. Наконец возвращаюсь в купе, пристраиваюсь на лавке и закрываю глаза.
В Холмске нас перегружают в «воронок» с «десятки». Из семи человек на «единичку» едут только двое: я и еще незнакомый парень. Выгрузив у ворот своей зоны пятерых попутчиков, «автозак» едет дальше по кошмарной, изматывающей душу дороге.
По приезде — сразу в душевую. Принимает нас «Черт». Меня он не обыскивает, даже в «сидор» не заглядывает. После душа иду к себе, во второй отряд. Койка моя уже занята, но мне отводят хорошее место у окна. После обеда вызывают в кабинет замполита. Там — майор Семенюк. Расспрашивает. Потом переходит к делу. Мое место в библиотеке занято, но меня пока устроят завхозом в школу. Школа-десятилетка расположена в том же здании, что и библиотека. Я хорошо знаком с некоторыми преподавателями, которые живут в поселке и приезжают сюда вахтовым автобусом. Но какой из меня завхоз?! Александр Владимирович жестом прерывает меня и говорит, что это буквально на месяц, т. к. меня уже представили в ближайший суд на «химию». Так что буду пока помогать дневальному по школе на время экзаменов. После этого сообщения, немного помявшись, достает листок бумаги и кладет передо мной. С трудом постигаю смысл написанного. Моя жена обратилась в суд с просьбой о разводе… Люда, Людочка, как же это?… Вспоминаю, как после суда висела у меня на шее, вся в слезах… И ее обещание сделать все, что возможно, чтобы вытащить меня отсюда… А как же сынок, Стасик? У меня ощущение сильного удара по затылку…
— Александр Владимирович, я не согласен! Ведь не могут же так, сразу, без моего согласия?
— Могут, Юра, могут. Если срок более трех лет, твоего согласия и не требуется…
Так вот зачем эти подонки дали мне почти «потолок», несмотря на характеристики, с которыми, по выражению адвоката, «к ордену представлять можно»! Им мало было посадить меня, им надобно растоптать, лишить всего! На их совести смерть отца, искалеченная жизнь моя, моего сына!.. Александр Владимирович достает ручку, переворачивает листок чистой стороной кверху.
— Пиши.
— Что писать?
— Пиши, что не согласен, что у вас сын, что представлен к словно-досрочному освобождению.
Пишу торопливо, буквы лезут друг на дружку. Семенюк складывает листок, вкладывает в конверт.
— Успокойся, все будет нормально.
Несколько дней живу под впечатлением происшедшего. Друзья — Серега Лозовой, Саша Свириденко — успокаивают меня. Особенно бьют на то, что вот-вот будет суд. И скоро увижу и Люду, и Стасика. Теперь я весь в нетерпении. Когда же, когда? Хоть один бы только разик увидеть Людмилу, Стасичку… Взять бы его на руки, прижать к себе, сильно-сильно! Пройтись с ним к морю, чувствовать в своей руке его маленькую, теплую, доверчивую ладошку… Малышик мой золотой. И ничего мне больше не надо — вот так сидеть у моря, держать его за ручку и слушать такую милую, бестолковую болтовню…
В четверг, через два дня, суд. Об этом узнают заранее. Все, представленные на УДО, томятся, бессмысленно толкутся по зоне, не находя себе места. Все знают, что из представленных 18 человек, дай Бог, если пройдет хоть половина. Не знаю почему, но я уверен, что пройду. Вернее, был бы уверен, если бы… если бы не одна «мелочь»… Дело в том, что в суде, который, в общем-то, простая формальность, всегда, как своего рода ритуал, задается один и тот же вопрос — РАСКАЯЛСЯ ли грешник. Задает его прокурор. Придерживаясь раз и навсегда заведенного порядка, осужденный должен признать свою вину и пообещать, что «это никогда не повторится». Вот эта предстоящая процедура и пугает меня. И чем ближе суд, тем больше я прихожу к выводу, что ни за что не соглашусь с предъявленным мне обвинением, никогда не признаю себя виновным и, стало быть, не раскаюсь… Как бы читая мои мысли, в среду вечером в школу приходит Семенюк. Он уговаривает меня «не валять дурака», а делать, что говорят. «Ничего, сожми зубы — ты это можешь — и скажи…» Но какой-то бес в меня вселился. «Ну не могу, Александр Владимирович, ну не виноват же я!..». «Да, ведь, не пропустят тебя, дурья голова!» — начинает злиться Семенюк. «Ну, значит, не судьба…» — отвечаю. И мне становится все как-то безразлично…
Вхожу в читальный зал. Сидит несколько гражданских, замполит, Семенюк, начальник зоны и два-три начальника отрядов. Войдя в помещение, зэк должен снять головной убор и представиться, назвав фамилию, имя, отечество, год рождения и, обязательно, статью. Снимаю «феску» и сообщаю фамилию, имя и отчество. Прокурор и судья вопросительно смотрят на меня, но я чувствую, что не могу назвать номера статей. Мне почему-то кажется, что, назвав их, я как бы соглашаюсь с обвинением. Неожиданно для меня прокурор прерывает затянувшуюся паузу, переглянувшись в Семенюком. Полистав папку с моим личным делом и не поднимая на меня глаз, констатирует: «Ну что ж, нарушений нет. Можете идти». Поворачиваюсь, выхожу из зала. Неужели все?.. Теперь я могу сколько угодно ломать голову над тем, ПОЧЕМУ мне так и не был задан тот самый вопрос, после которого дорога «на химию» была бы закрыта.
Поясню, чем отличается «химия» от УДО (условно-досрочное освобождение). «Химия» — это тоже условно-досрочное освобождение, но с маленьким дополнением: «… с обязательным привлечением к труду». То есть тебя могут послать на «стройки народного хозяйства» в любое место и в любом качестве. Есть еще одно отличие — на УДО выпускают по прошествии двух третей отбываемого срока, тогда как на «химию» — по одной трети. У меня же только прошла одна треть.
