Игорь Гергенрёдер - Рыбарь
Володя зашёл за угол кузницы, в проход между её стеной и забором. Земля здесь густо усеяна человеческими испражнениями. Он присел на корточки, Егор, встав рядом, стал мочиться; его угнетало ожидание боя, и, бодрясь, он сказал:
– По гудку весь Омск подымется!
Друг, кряхтя, с наслаждением раскуривал козью ножку; тужась, пустил ветры. Павленин, который жадно желал сочувствия, но не услышал ни слова, оскорблённо бросил:
– Ты, вижу, мастак смаковать!.. – И вернулся в кузницу.
Ромеев расправил клочок бумаги, указал карандашом время восстания, пункты сбора: скомкав, забросил записку за забор. Через минуту он опять сидел на земляном полу кузницы, устало привалясь к Павленину.
В проулке вдоль забора бегала взад-вперёд ищейка, из укрытия наблюдали агенты чешской контрразведки. Собака кинулась к упавшему комку бумаги.
15.
Молодой белобрысый капрал Маржак, по-петушиному лёгкий, перепрыгивал через рельсы, проворно пересекая железнодорожные пути. В тупике стоял вагон чешской контрразведки, к его крыше с неоструганного временного столба спускался телефонный провод. Маржак вбежал в салон, вытянулся.
Майор Котера сидел за столиком, читая утренние донесения. Оторвался от них, велел докладывать. Услышав имя "Володья", он привстал, спеша взять у капрала клочок мятой грязной бумаги.
Пять минут спустя рука Котеры протянулась к телефонному аппарату…
Офицер вышел на площадку вагона. Напротив стоял состав обжитых чехословаками теплушек: их наружные стены отделаны резной кедровой корой – замысловатыми барельефными изображениями. У каждой теплушки основательно устроена лестница с удобными ступенями. Чешские части всегда обустраиваются так, если им предстоит пробыть на станции не менее недели.
Легионеры больше не желают воевать против красных на фронте, но они взяли на себя охрану железной дороги в белом тылу, где из-за безмозглой политики колчаковцев собираются целые повстанческие армии.
Котера окидывает взглядом сытых, хорошо обмундированных легионеров, что, высыпав из состава, прогуливаются или сбиваются в группки. Одна из таких кучек забавляется с ручным медвежонком. Двое чехов играют на скрипках – несколько минут майор наслаждается "Славянской рапсодией" Дворжака… Даже в промозглое безрадостное утро ощущается домашняя теплота. Котера вернулся в салон и отдал распоряжения.
Раздались свистки, команды, могучий слитный топот; вдоль состава встал строй в несколько рядов – сплошной забор из штыков. Чётким отработанным шагом, отделение за отделением, легионеры стремительно ушли в город.
16.
Павленина вызвали из тюремной камеры, набитой арестованными. Конвоир привёл его в помещение с голыми выбеленными стенами, с забранным решёткой окном. Здесь стояли лишь два стула и конторский стол. Конвоир удалился в коридор.
Вдруг открылась ещё одна, слева от входа, дверь, и вошёл Ромеев. Вошёл неторопливой, небрежной походкой, какой он почти никогда не ходил: так ходят люди, когда на них смотрят, а они хотят показать, что совершили нечто выдающееся. Он позволил себе вымыться, был побрит, одет в приличный чистый пиджак и в свежевыглаженную косоворотку.
Павленин напрягся от ярости и от того, что выражать её опасно.
Володя медлительно, с ленцой уселся за стол, сухо пригласил:
– Присядь.
Егор наклонил маленькую голову на длинной шее: нос с широкими крыльями, опущенные уголки рта – сейчас он был особенно похож на гусака, который, казалось, злобно зашипит. Он сел на стул перед столом. Не глядя на него, Ромеев с непроницаемым видом сказал:
– Восстание накрыто. Весь город вычистили. Урало-Сибирский комитет в руках у нас.
Вчера около трёх пополудни они с Павлениным, как требовал план выступления, были в депо, где скапливалась дружина боевиков. Внезапно появились чехи. На Егора, рванувшегося в тендер паровоза к пулемёту, вдруг прыгнул сзади его товарищ, подсёк ловкой подножкой и, упирая в хребет ствол пистолета, сдал легионерам.
Когда ошеломление отошло, Павленина скрутила жалость к себе, он изводился, осуждая себя за доверчивость, проклиная вероломство врага.
Теперь он сидел напротив контрразведчика, подавленный до глухоты ко всему, кроме одного… На мертвенно-сером лице выделялись поры, оно казалось вырезанным из старого ноздреватого камня. Безжизненным голосом, не шелохнувшись, он как-то механически пробормотал:
– Показания давать?
В ответ услышал равнодушное:
– Потом дашь – на случай, если мы чего-то ещё не знаем.
Раздался стук в дверь, Володя крикнул:
– Ага, давайте!
Два пожилых, царской службы, надзирателя внесли судки, от которых шёл парок; запахло дразняще вкусно. Дыхание арестованного стало болезненно-учащённым. До чего же хотелось жить! Он таращился на то, как накрывают на стол. Ромеев сказал без выражения:
– Это тебе обед из ресторана.
В тарелку налили горячую уху из лососины, на блюде появилась часть тушёного гуся с капустой; нарезанный горкой белый хлеб был накрыт накрахмаленной салфеткой. Ромеев обвёл яства пренебрежительным взглядом, сделал рукой приглашающий жест:
– Сбылась твоя мечта, Егор Николаич!
У Павленина застучали зубы.
– Зачем так-то тешиться, Володин, или как вас…
Володя сказал невозмутимо, что он не тешится, что он просто чувствует "человечность" – ведь они, как-никак, успели сдружиться. В его силах оказалось удовлетворить мечту Павленина, он заказал обед за свой счёт.
– И ничего, кроме этого, не ищите, говорю вам честно, – обратившись на "вы", заверил он с ноткой сердечности.
Арестованный смотрел пытливо. Его хотят купить лаской, чтобы выудить у него всё? Но у контрразведки имеются более простые безотказные средства. Станут они возиться, угождать ему обедом…
У Егора затлело подозрение, что он нужен Володину для некоего его собственного, шкурного, тайно вынашиваемого плана.
Мысль подбодрила, и тотчас всколыхнулся голод. Он схватил хлеб, жадно хлебнул из ложки ухи, заговорил и развязно, и заискивающе:
– Как приметили-то вы, что я вчера сказал насчёт хлеба под салфеткой. А такого сермягу разыграли! Вроде как на мою барскую замашку рассердились…
Ромеев молчал, и арестованный продолжил:
– У простого-то тоже человека – и понимание, и вкус на хорошее. А то нам с вами не хочется приличного? Мы – люди схожие. – Он из осторожности умолк.
Володя прервал молчание, дружелюбно обронив:
– Да вы ешьте, ешьте, Егор Николаич.
Павленин быстро покончил с ухой, схватив руками гусятину, хищно отдирал зубами мясо от костей, маленький подвижный подбородок залоснился жиром.
– Как вас называть, не знаю…
– Владимиром Андреичем.
– Я вам рассказывал, Владимир Андреевич, ещё в начале нашей дружбы… – последние слова Егор выделил, – как я подростком пятнадцати лет трудился на шерстомойках. Таскал целый день мокрую шерсть. Получал миску щей да дневной заработок вот какой. Мог я на него купить булку, селёдку и стакан молока. Такая была моя судьба. Думаю, что и вы как сыр в масле не катались.
Павленин выждал, обгладывая гусиную ножку, заговорил опять:
– У такого человека, как вы, с вашей головой и угнетённого происхожденья… если б, к примеру, обчество и порядок без белой власти… могла бы быть замечательная жизнь.
Ромеев негромко, словно вскользь, заметил:
– Агитируешь?
Упираясь локтями в стол, нависая над тарелками, Егор подался к Володе:
– Отступают ва… – он хотел сказать "ваши", но осёкся и поправил себя: – э-э, белые! Да сколько партизан в тылу – кому знать, как не вам. Душою Сибирь за красных! Проигрыш белым и никак иначе. – Лицо его сделалось хитрым, глаза пронырливо заблестели, он зашептал: – Не хочу я, Владимир Андреевич, чтобы вы бежали на чужбину! Умоляю, разрешите вам помочь… – Ему казалось, он правильно понял контрразведчика.
Тот, как бы сходясь с ним на одной мысли, бормотнул:
– Простят?
– Руку даю на отсечение! – выдохнул Павленин в озарении, что может спастись, и забывая, как мало сейчас стоит его рука. Добавил многозначительно: – Вы ведь не пустой к нашим придёте… Вижу я, – высказал он с жаром, – не должны вы быть с белыми. Это ненатурально. Вы – наш!
Ромеев потупил глаза, словно скрывая внутреннюю борьбу.
– Ваш… не ваш… – сказал и точно забылся, выдержал паузу. – Происхождение моё… Нет у меня желанья его вам рассказывать…
Вдруг с искренностью произнёс:
– Но, конечно, поскитался я по углам. Часто не был сыт. Городовой был для меня большая опасность.
Павленин возбуждённо кивнул, как бы приветствуя то, что городовой представлял опасность для Володи. Тот продолжал:
– Жили мы с отцом под чужими именами – по глухим фатерам, по номерам… отец на каторге помыкался… правда, не за политику – за грабежи. Но для красных и это неплохо.
Егор охотно поддержал:
