Вячеслав Иванов - Перевернутое небо
Я тут же к нему пошел. Когда я поднялся в его рабочую комнату на втором этаже, я увидел, что он лежит одетый на постели (кровать или диван появились вместе с другими предметами мебели незадолго до того в этом кабинете, прежде бывшем полупустым). Он сказал мне, что тяжело болен, что стал чувствовать сильные боли давно, но никому в этом не сознавался. Он боялся, что тогда позовут врачей и уложат его и не дадут дописать пьесу “Слепая красавица”. Он не успел написать ее всю. Но кончил первое действие и теперь не уверен, что сможет продолжить. Он отдал мне беловую рукопись этой части пьесы, просил меня прочесть ее, сказать ему, что я о ней думаю, и отдать ее Ольге Всеволодовне для перепечатки (я передал ей пьесу, встретившись для этого с ней вечером того же дня в Переделкине).
Дальше он продолжал, что из-за спешки с пьесой откладывал давно задуманный разговор со мной. Но теперь уже дальше откладывать некуда. Он хорошо сознавал, что умирает, и отмахнулся от моих утешительных сомнений.
В тот день уже не прежним зычным, а слабеющим и прерывающимся голосом он торопился сбивчиво пересказать мне давно им обдуманное содержание этого не состоявшегося вовремя (до его болезни, теперь ему мешавшей) разговора. Он говорил о том, что ему только недавно стало ясно, насколько то, как он занимается искусством, связано с наукой нашего века. Из предыдущих коротких бесед с ним на эту тему я знаю, что в этой мысли его укрепила понравившаяся ему (в отличие от многих других отзывов о “Докторе Живаго”, к которым он относился насмешливо) статья Франка о реализме четырех измерений, где писательская манера Пастернака характеризовалась сопоставлением с идеями новейшей физики. На языке нынешнего знания это можно назвать вероятностной картиной мира, о ней думал Бор, вводя свой принцип дополнительности, или неопределенности.
В том последнем большом разговоре он как бы излагал мне свое философское завещание, возвращался к своему давнему интересу к истории науки (поры его студенческих занятий в Марбурге). С присущей ему интуицией он говорил о своих прежних занятиях Лейбницем, в котором теперь многие видят предтечу современной науки. Он говорил о бесконечно малых величинах и пределах, об аналогиях знанию нашего времени, которые ему открылись в искусстве. Он сказал: “Я только теперь понял, что я здесь как дома, как в лесу – в науке своего времени”. То, в какой степени сходные мысли у него продолжались вплоть до последних месцев жизни, можно видеть из письма к Пруайяр1, где, как и в передаваемом мной последнем теоретическом разговоре со мной, он говорил о сходстве своего подхода в искусстве с тем, что им угадывается в современных точных науках. Пытаясь позже проявить для себя смысл этого разговора, я перечитывал то, как в “Людях и положениях” Пастернак перелагает оставшееся для него неизменным понимание искусства как “безумия без безумного”, о чем он говорил еще в своем юношеском докладе “Символизм и бессмертие”.
Отвлекаясь от себя как личности, писатель с предельной точностью передает свои субъективные состояния, свою степень смещения восприятия, становящуюся частью субъективности общеродовой – человеческой. Суть нового антропного принципа в физике состоит в том, что Вселенная неотделима от наблюдателя с самого своего начала – еще до того времени, когда в ней (по словам Священного Писания и современных астрофизиков) после ее возникновения зажегся свет. Этот наблюдатель еще не возник, но Вселенная была устроена так, чтобы сделать возможным его появление. Взаимодействие прибора и предмета, им исследуемого, наблюдателя и наблюдаемого было предметом постоянных раздумий Пастернака. К своей любимой мысли о временности и смертности знака и бессмертии значения он вернулся перед самой свой смертью.
В этом последнем долгом разговоре Пастернак сказал, что дальше он будет лежать и связь с Ольгой Всеволодовной хотел бы поддерживать записками. Он просил меня передавать их. Первый раз я, чтобы отдать на перепечатку рукопись пьесы, встретился с Ольгой Всеволодовной где-то на переделкинской дорожке.
Несколько раз я носил Пастернаку ее записки и приносил обратно его письма. Пастернак лежал внизу в комнате у крыльца. Ему становилось все хуже. Тем не менее он подробно расспрашивал меня о домашних делах (в это время умирал муж моей сестры художник Давид Дубинский, к которому – как, впрочем, к большинству членов нашего большого семейства – Пастернак благоволил). Он подробно пересказывал мне предполагаемый сюжет пьесы. Должен покаяться – бледность его лица, трудность, с котоой он произносил по-прежнему длинные предложения, – все настолько меня подавляло, что у меня не получалось запомнить подробности хода действия пьесы.
Пастернак решительно мне сказал, что не хочет видеть Ольгу Всеволодовну и будет передавать ей записки через меня и Костю Богатырева. При этом он добавил, что хотел бы, чтобы все его гонорары за публикации “Доктора Живаго” принадлежали Ольге Всеволодовне. Эту свою волю позднее он сообщил и сыновьям, как мне рассказали члены его семьи и Нина Александровна Табидзе.
По заранее достигнутой договоренности, которую я не мог отменить, в мае я должен был уехать из Москвы. Я вернулся на похороны Пастернака. Нина Александровна Табидзе сказала мне, что Борис Леонидович хотел мне поручить уничтожить рукописи его ранних произведений. Мое отсутствие помешало этому плану. Наверное, он втайне не очень хотел в самом деле их уничтожить.
На следующий день после похорон я был у Ахматовой. Она мне сказала, что воспринимает смерть Пастернака как большой религиозный праздник.
Про праздник не знаю, хотя записки, извещавшие о времени похорон, толпа собравшихся, наконец, наше шествие с гробом по переделкинскому полю, за которым Пастернаку виделся
Поры моей последней
Отстроенный приход,
в самом деле содержали в себе что-то небывалое. Небу, которое в его стихах опускалось вниз, стало тесно в “земном просторе”, и оно возвращалось к себе.
Как в его переводе “Синего цвета” Бараташвили:
Это – легкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих. ‹…›
Это синий негустой
Иней над моей плитой,
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим…
1963-2009
