Алексей Серов - Обеднённый уран. Рассказы и повесть
— Ешь, ешь, здесь самое вкусное. В армии-то, поди, жареной и не ели, пюре одно.
— Да, пюре.
И капуста была совсем не такая. Эту вот капусту — твердую, прозрачную, словно хрустальную, сдобренную подсолнечным маслом и ложкой сахарного песку — можно есть сколько угодно. Водки с такой закуской можно выпить ведро.
Тётка Нюра уходит с кухни.
Тонька сидит, положив ногу на ногу. Локтем оперлась на край стола, смотрит на меня с какой-то странной улыбкой.
— Ну, чего ты, мать?..
— Да просто смешной ты. Молоденький совсем. Усы вон у тебя какие мягкие. Дай потрогаю.
Она прикасается к моему лицу кончиками пальцев, и от этого лёгкого движения меня бросает в жар. Дёргаю головой.
— Сама-то, что ли, сильно взрослая.
— Да уж повзрослей тебя!
— Ну, давай тогда выпьем ещё.
— Ты бы не пил больше. В бане развезёт совсем. Полежи немного в комнате, отдохни.
— Засну я, если лягу.
— Тогда выйди на крыльцо, там прохладно.
Иду курить и снова вижу тех двух девушек, которые идут мимо дома — теперь уже в обратную сторону.
— Привет! — кричит мне та рыжая.
— Привет!
— Чо делаешь?
— Да ничо. Курю вот.
— Угостил бы!
— Дак и ты б меня угостила чем!..
Они смеются и уходят дальше. На улице медленно темнеет. Я знаю, что этот короткий сумрачный час скоро закончится, и на деревню ляжет долгий осенний вечер, ничем не отличимый от ночи.
Прохладный воздух делает своё дело, голова вроде бы немного проясняется.
В доме тётка Нюра брякает на стол пачку патронов. Нашла всё-таки.
— Вот тебе и боеприпасы, солдат. Давай завтра с утра, чтобы разделать успеть.
А Тонька приносит из комнаты какие-то белые тряпки.
— Бельё. Попаришься — наденешь.
— Да зачем, у меня и своё чистое.
— После бани положено свежее надевать.
— Ладно.
Раньше баня казалась мне огромным деревянным домом. Теперь это сморщенная старая избушка с крошечным предбанником и маленькой парилкой, где на полках едва может поместиться пара человек.
Раздеваюсь в предбаннике. Здесь горит маленькая тусклая лампочка, от которой в закопчённом помещении словно ещё темнее, и какое-то вязкое давление ощущается со всех сторон.
Завешиваю окошко, снимаю с себя всё до нитки и лезу в парилку, плотно прикрыв за собой дверь. Пока ещё здесь не очень горячо. Выплёскиваю на камни немного квасу, заботливо приготовленного Тонькой. Вот, вот оно, блаженство-то.
Тесно и сумрачно, старые широкие доски, много раз набиравшие воду и много раз её терявшие, слегка перекошены. Выливаю на каменку воды, жду, когда сверху спустится горячий клуб пара. Веники замочены давно. Беру их и слегка разгоняю влажный воздух внутри парилки.
Я пьян, но не так, чтобы упасть — нет, наоборот, мне весело. И при этом как-то грустно. Наверное, малолетний тёзка, подпивающий остатки водки, меня так смутил, да и его мрачный папаша тоже. Единственное светлое, радостное пятно в этой здешней жизни — Тонька, да и она вот тоже, смотри. ну ладно.
Слегка хлещу веником по ногам. Пар хорош. Сильно размахнуться тут невозможно, но и незачем. Пришлёпываю мокрыми тяжёлыми листьям горячий воздух к коже. Ох, славно. Научился париться в армии, где была своя вот такая банька.
Один раз у нас старослужащие зазвали париться молодого и ради смеха столкнули его с верхней полки прямо на раскалённые камни. После этого он заикаться стал. Вот, и такое тоже бывало.
Присаживаюсь немного отдохнуть. Пот уже пошёл, всё тело чешется. Сейчас, маленько посижу и разойдусь как следует.
Кто-то возится в предбаннке.
— Кто там?.. Саня, ты, что ли?
— Это я.
Тонька!
— Тонька, ты чего?
— А париться-то?
— Эй, я же голый тут сижу.
— Ясно, не в фуфайке!
Дверь распахивается, и появляется Тонька, тоже совершенно голая. Правда, слегка прикрывается веником.
— Закрывай скорее, — недовольно ворчу я. — Выстудишь.
Да, действительно, мы когда-то мылись тут вместе. Мне тогда было лет шесть, ей — побольше.
Она радостно плюхается на полку рядом со мной, её глаза блестят.
— Тонька, муж-то твой нас убьёт.
— Да он дрыхнет, теперь уж до завтра улёгся. не в рубашке же мне с тобой париться! Взрослые люди.
Веник лежит у нее на коленях. Она упирается руками в полку, на которой сидит, слегка наклонившись вперёд. Длинные волосы распущены. Из-за локтя мне видна её грудь с огромным бледно-розовым пятном соска.
— А помнишь, ты к нам приезжал последний раз, и мы пластинки запускали? — спрашивает вдруг она.
Не о пластинках бы этих сейчас вспоминать, в такой-то момент. Но как только она это сказала.
Мне лет пятнадцать было, а она уж давно на танцах с парнями хороводилась, на дискотеках. Я для неё вроде малолетка. Как-то у нас в тот раз всё не складывалось поговорить нормально. Если бы не эти пластинки. Нашли мы их тогда на чердаке дома целый ящик. Радиола давно была сломана, пластинки все старые, поцарапанные и потресканные — что с ними делать? А я придумал пойти в поле и кидать их по воздуху, они ж летают отлично, Тонька этого и не знала. Стояла, смотрела, открыв рот, как плоские ровные диски режут воздух, легко, с ускорением набирая высоту, и теряются в темнеющем небе — а потом вдруг валятся оттуда, набрав страшную тяжесть, и глубоко впиваются в перепаханное осеннее поле. Одни разбиваются вдрызг, другие до половины уходят в землю, ставят последнюю точку, дрожа от собственной силы. Я перед Тонькой слегка выступал, метал эти диски и вверх, и на дальность, и в дерево старое лупил, прямо дискобол какой-то древнегреческий. Они, пластинки, всё не кончались, много их было очень. Целое поле мы тогда засеяли осколками этих дисков. Вот уж дискотека была наша личная, персональная.
А потом гуляли по полям часа два, болтали обо всём на свете, замёрзли. Зарылись в копну рыжей соломы, и Тонька стала учить меня целоваться. Губы её горячие и мягкие, волосы на моём лице и шее. беспрерывно. руки под рубашкой. И всё говорила, придушенно смеясь мне в ухо: «Ну что, возьмёшь меня к себе в город? Возьмёшь в город?» А потом. помню только — горячо и влажно, и как уже в дом попал, не помню совсем. Как пьяный.
Весь тот день из памяти словно вылетел.
После этого я несколько лет не был в деревне. Не ближний свет: собирался, да никак не получалось, то одно, то другое. учёба, экзамены. Родители купили небольшой участок, начали строить там летнюю избушку, надо было помогать. ни одного свободного воскресенья. Потом мне вдруг стало известно, что Тонька давно вышла замуж, родила, ребёнок подрастает. Ничего себе, новости. Родичи всё ругались: дура, молодая совсем. зачем. погуляла бы. да и за кого вышла-то!
Мне было плохо, но потом меня забрали в армию, и стало ещё хуже. Я забыл даже, как меня зовут. Но время прошло, и я всё вспомнил.
— Ну, чего, так и будем сидеть? — спрашивает Тонька, вдруг поворачиваясь ко мне. — Давай ложись, попарю.
Вытягиваюсь на животе. Лежать неудобно. Хорошо, полка ещё не слишком горячая. Откровенно рассматриваю Тоньку. Такая минута настала, когда не нужно притворяться и что-то скрывать. Пора делать то, что давно хотел. Мне так хорошо, что внутри всё сладко млеет.
Тонька стоит рядом, подбоченясь, в уверенной хозяйской позе. Густые чёрные волосы внизу её живота — непробиваемый тёмный лес. Теперь у неё в руках два веника. Она начинает неспешно хлестать меня по спине и ногам. Вижу её колышущийся живот, грудь. Так хочется протянуть руку и поймать в ладонь. Горячо.
— Теперь поворачивайся, — командует она.
Переворачиваюсь на спину.
— Смотри, какой большой вырос, злости-то сколько накопил! — смеётся Тонька, откидывая волосы со лба и размазывая капли пота по своему лицу. — Что, давно с бабой не был?
— Только тебя хотел. а ты. — шепчу в забытьи.
— Что — я?
— Ничего.
— Ну вот и помолчи.
Я лежу на спине. Тонька снова плещет на раскалённые камни воду. Пот течёт с меня градом. Голова кружится.
— Погоди, выйду на минутку. А то помру сейчас.
Вылезаю в предбанник. От меня валит пар. Несколько минут, приоткрыв дверь на улицу, дышу холодным осенним воздухом.
Тонька, наклонившись, выглядывает из парилки.
— Ну, долго?.. Давай теперь ты меня.
Её грудь колышется в проёме двери.
Послушно возвращаюсь к ней.
— Ох, давно я с мужиком не хлесталась.
Сладко потянувшись, она ложится на мое место, и теперь я встаю над ней во весь рост. Веники — это пока всё, что может мне пригодиться. Но. тут я бросаю их в тазик и начинаю гладить Тоньку по спине ладонями.
— Погладь, погладь, — шепчет она. — Люблю. так давно ждала.
Спина у неё мягкая, словно бархатная, влажная кожа в полутьме отсвечивает жемчугом.
Я готов ко всему. Сомнений у меня больше нет. Руки мои спускаются все ниже по спине Тоньки. Женщина слабо мычит, раздвигает ноги в стороны.
