Джозеф Кутзее - Железный век
Выше и выше взмывала она, в красоте вечной юности, неизменная, улыбающаяся, блаженная, лишенная памяти, к самой границе небесного купола. «Мамочка, посмотри на меня!» – шепнула я в пустую ванную.
В этом году дожди начались рано. В августе пошел уже четвертый месяц дождливого сезона. Стоит дотронуться до стен, как на них проступают пятна сырости. Кое-где стала пузыриться и трескаться штукатурка. Вся одежда источает резкий запах плесени. Как я мечтаю еще хоть раз надеть свежее, пахнущее солнцем белье! Если бы у меня впереди был хоть один летний день, когда идешь по Авеню и вокруг тебя темно-коричневые тела ребятишек; они возвращаются из школы – смеются, хихикают, они пахнут молодым здоровым потом; девочки, хорошеющие год от года, plus belles. Если же мне и этого не суждено, пусть останется хотя бы благодарность – безграничная, от всего сердца благодарность за то, что и мне был отпущен срок в этом полном чудес мире.
Я пишу, сидя в постели, сжав колени от холода. Благодарность: написав это слово, я его перечитываю. Что оно означает? Чем больше я смотрю на него, тем больше оно кажется непроницаемым, темным, таинственным. И вдруг чувствую, как мое сердце медленно раскрывается, переполненное благодарностью, подобно спелому гранату, обнажая зерна любви. Благодарность, благой дар. Дар, любовь: слова-сёстры.
В пять утра меня разбудил сильный дождь. Он низвергался потоками, выплескивался из переполненных водостоков, протекал сквозь трещины в черепичной крыше. Я спустилась в кухню, заварила себе чаю, завернулась в одеяло и села проверять счета за последний месяц.
Щелкнул замок калитки, и на дорожке послышались шаги. Чья-то фигура под черным полиэтиленовым мешком, согнувшись, проскользнула мимо окон. Я вышла на веранду и сквозь стену дождя позвала: «Мистер Веркюэль!» Ответа не последовало. Сгорбившись и поплотнее запахнув халат, я шагнула во двор/ Домашние тапки у меня на ногах, неизвестно зачем отороченные овчиной, в ту же минуту промокли насквозь. Шлепая по текущим везде ручьям, я прошла через двор к дровяному сараю, хотела войти внутрь и в темноте на кого-то наткнулась. Это был Веркюэль, стоявший ко мне спиной. Он выругался.
– Заходите в дом! – крикнула я, стараясь перекричать шум дождя. – В дом! Вы не сможете здесь спать.
Держа над головой мешок наподобие капюшона, он последовал за мной в освещенную кухню.
– А эту штуку оставьте на улице, с нее течет, – сказала я. И тут меня ждало потрясение: он был не один. Вслед за ним зашла женщина, маленькая, мне по плечо, старая – во всяком случае не молодая, – с посинелым, опухшим лицом и недобрым взглядом.
– Кто это? – спросила я.
Веркюэль, не смутившись, встретил мой взгляд своими желтыми глазами. «Пес, не человек!» – подумала я.
– Можете подождать здесь, пока дождь перестанет, а потом уходите, – холодно сказала я и повернулась к ним спиной.
Я переоделась, закрылась у себя в спальне и попыталась читать. Но слова шелестели мимо меня, словно листья. С легким удивлением я почувствовала, что веки у меня смыкаются, услышала, как выпала из рук книга.
Проснулась я с одной-единственной мыслью – выпроводить их из дома.
Женщины нигде не было видно, а Веркюэль спал, свернувшись на диване в гостиной, засунув руки между колен, по-прежнему в своей неизменной шляпе. Я стала трясти ею. Он зашевелился, облизал губы и нехотя сонно зачмокал. И я моментально вспомнила этот звук—так же делала ты, когда я не могла добудиться тебя по утрам в школу. «Пора вставать!» – звала я, раздвигая шторы, и ты отворачивалась от света с таким же точно чмоканьем. «Ну-ка, радость моя, вставай!» – шептала я в твое ушко, еще не очень настойчиво, чтобы можно было посидеть с тобой рядом, проводя рукой по твоим волосам снова и снова пальцами, живыми от любви, пока ты до последнего цеплялась за сон. «О, если бы это никогда не кончалось!» – так думала я, когда рука, через которую шел поток любви, касалась твоей головы.
И вот теперь твое уютное сонное бормотание вернулось ко мне, родившись в горле этого человека! Значит ли это, что я должна так же подсесть к нему и, приподняв шляпу, гладить его сальные волосы? Меня передернуло от отвращения. Как легко любить ребенка, и как трудно любить того, в кого он со временем превращается! И этот человек когда-то плавал, подняв к ушам сжатые кулачки, зажмурившись от наслаждения, в утробе женщины, деля с ней, живот в живот, ее кровь. И он вышел через костные врата наружу, в сияние, и ему дано было узнать материнскую любовь, amor matris. Затем постепенно был отлучен от нее, принужден остаться один и начал сохнуть, чахнуть, корежиться. Отделенная жизнь, жизнь неполноценная, как и у всех остальных; хотя в его случае, конечно, еще более недостаточная, чем у других. Человек средних лет, который все еще сосет из бутылки, впадая в тупое оцепенение, пытаясь таким образом достичь изначального состояния блаженства.
Пока я так стояла над ним, вернулась его женщина. Не обращая на меня никакого внимания, она с трудом добралась до ложа из подушек, которое устроила себе на полу. От нее несло одеколоном – моим одеколоном. Следом вошла разъяренная Флоренс.
– Я ничего не намерена сейчас объяснять, Флоренс, – сказала я. – Оставьте их в покое, им нужно проспаться.
Флоренс сверкнула очками – она явно готовилась что-то сказать, но я не дала ей.
– Прошу вас! Они здесь не останутся. Запах, тошнотворно сладкий и вместе с тем отвратительный, продолжал стоять в туалете, хотя я несколько раз спустила воду. Я вышвырнула коврик на улицу, чтобы он мок под дождем.
Позже, когда Флоренс на кухне кормила детей завтраком, я опять спустилась вниз и без предисловий обратилась к Беки:
– Я знаю, что вы с приятелем спали в моей машине. Почему вы не спросили у меня разрешения? Молчание. Беки сидел, не поднимая глаз. Флоренс продолжала нарезать хлеб.
– Отвечай: почему вы не спросили разрешения?
Девочка перестала жевать и уставилась на меня.
Отчего я так по-дурацки себя вела? Оттого, что меня вывели из себя. Оттого, что меня все используют. Оттого, что они спали в моей машине. Машина, дом – все это мое. Я еще жива. Тут, к счастью, появился Веркюэль и разрядил обстановку. Ни на кого не глядя, он прошел через кухню на веранду. Я отправилась за ним. Пес стал прыгать на него, упираясь лапами в грудь, вилять хвостом: он был вне себя от радости. Он прыгнул и на меня, оставив на юбке следы мокрых лап. Как глупо выглядит человек, отгоняющий собаку.
– Заберите, будьте добры, отсюда свою подругу, – сказала я ему.
Он ничего не ответил и смотрел на хмурое небо.
– Забирайте немедленно, или я ее выведу! – в ярости крикнула я.
Он как будто не слышал.
– Идемте, вы мне поможете, – велела я Флоренс. Женщина лежала на своем ложе из подушек лицом вниз; возле рта было мокрое пятно. Флоренс потянула ее за руку. Она поднялась, еле держась на ногах. Наполовину направляя, наполовину подталкивая, Флоренс вывела ее из дома. На дорожке нас догнал Веркюэль.
– Это уж слишком! – бросила я ему.
Оба мальчика с велосипедом были уже на улице, но делали вид, что не слышат нашу перебранку. Они поехали по Схондер-стрит – Беки пристроился на раме, а его приятель крутил педали.
Женщина принялась честить Флоренс охрипшим голосом, изливая на нее поток бессвязных ругательств. Бросив на меня злорадный взгляд, Флоренс сказала: «Совсем пропащая» – и ушла в дом.
– Чтобы я никогда ее больше здесь не видела, – сказала я Веркюэлю.
Оба мальчика на велосипеде показались снова; они на большой скорости катили по направлению к нам по Схондер-стрит. Приятель Беки изо всех сил жал на педали. За ними по пятам ехал вчерашний желтый полицейский фургон.
У края тротуара стоял небольшой грузовичок, в кузове которого были стержни и шланги – все, что нужно для прочистки канализации. Велосипед мог свободно проехать в этом месте. Но, когда желтый фургон поравнялся с мальчиками, его дверь распахнулась и отбросила их в сторону. Велосипед завихлял и потерял управление. Какую-то секунду я видела, как Беки проваливается вниз, вскинув руки над головой, и как другой мальчик стоит на педалях, отвернув лицо и защитным жестом выставив перед собой руку. Шум уличного движения, доносившийся с Милл-стрит, не мог заглушить тупой звук тела, на лету остановленного препятствием, долгий изумленный выдох «А-ах!» и треск столкнувшегося с грузовичком велосипеда. «Боже!» – пронзительно вскрикнула я и, услышав этот крик, не узнала своего голоса. Казалось, время остановилось, а затем пошло снова, и в нем остался провал: вот мальчик выбрасывает вперед руку, чтобы спастись; в следующее мгновение он уже часть спутанного клубка в канаве. Когда замер последний отзвук моего крика, вернулась привычная картина: Схондер-стрит, спокойное утро буднего дня и поворачивающий за угол ярко-желтый фургон. Чья-то охотничья собака отправилась обследовать место происшествия. Пес Веркюэля обнюхивал ее, пока она, не обращая на него внимания, обнюхала мостовую, потом принялась лизать. Я не могла двинуться с места. Внутри я чувствовала холод, руки и ноги не повиновались мне; в сознании всплыло слово «обморок», хотя я никогда в жизни не падала в обморок. Эта страна! – подумала я. И еще: Слава богу, что ее уже здесь нет!
