Камен Калчев - Новые встречи
Валя притихла. Наверно, занялась разглядыванием ребенка, изображенного на коробке с какао. Но матери известно, что и какао не поможет.
Яна вслушивается, приподнявшись на локте. Новые просьбы и увещевания. «Ничего путного не выйдет из моей дочки!» — вздохнула она, сбрасывая с себя одеяло. Было уже совсем светло, солнце рвалось в комнату, спущенные белые шторы его не пускали. Но сияние летнего дня чувствовалось и сквозь преграду.
Яна быстро оделась и вышла в кухню. Как она и предполагала, Валентина оккупировала весь стол. Старики суетились около нее, не зная, как угодить. Молоко было разлито на клеенке. Бабка Деша вытирала его своим фартуком, сердито поглядывая на деда. Выходило, что тот был кругом виноват. Валя считала, что лужицу вытирать не следует. Из нее потечет речка через весь стол. В этот момент в кухне появилась Яна. Старики притихли, кричала только Валя — ей не позволяли водить пальцем по луже. Яна подошла молча, взяла дочку за ушко и поставила к стенке. Девочка раскричалась сильнее. Яна дернула ее за ухо. Потом ударила по руке, которой Валя отмахивалась.
— Ах ты поросенок, настоящим поросенком стала, — ворчала Яна, с трудом сдерживаясь, — стой смирно, а то как следует надеру уши!
Старики пробовали прийти на помощь, но Яна была неумолима.
— Будешь слушаться? — спрашивала она. — Нет? Ступай в чулан! Ступай в чулан! Иди и не оглядывайся. В чулан! — Зажатое ушко горело, девочка поплелась в чулан рядом с кухонькой. Там было темно, водились мыши! И Валя горько заплакала:
— В чулане мыши! Там темно! Ничего не видно!.. — Но мать была беспощадна.
Закрыв девочку в чулане, Яна вернулась в кухню и заявила обескураженным старикам:
— Завтра же отведу ее в детский сад, поняли? Совсем избаловалась!
Дед Еким и бабка Деша виновато помалкивали.
— А на днях и я уйду отсюда.
Дед Еким вздрогнул и шатнул к ней.
— Не могу я больше, — продолжала Яна, — не могу.
— Чего не можешь? — хмуро спросил старик.
— Ты знаешь!
— Ничего не знаю.
— Не могу больше тут оставаться. Ни для меня не будет добра от этого, ни для ребенка, ни для вас самих. Особенно когда вернется Борис.
Старики молчали.
— Жена его уже приехала, — сказала Яна, — а раз она здесь, значит, и он скоро явится. Я не могу стоять у вас на пути, он как-никак внук ваш, ваша кровь… Я не имею права оставаться тут и разъединять вас.
Глаза Яны налились слезами; чтобы не расплакаться, она торопливо ушла в свою комнату.
Валя плакала в чулане. Внимание стариков раздваивалось. но они не смели освободить ее без разрешения матери. И страдали еще больше.
Наконец сердце старика не вытерпело, он пошел и выпустил пленницу. И сразу во всем доме водворилась необычайная тишина.
6
С некоторых пор бывший бродячий лоточник Филипп Славков, поселившийся в домике Хаджи Ставри, по соседству с дедом Екимом, приспособился по утрам бить во дворе воробьев. Он сделал себе резиновую рогатку, заряжал ее острыми камушками и с изумительной ловкостью стрелял в неосторожных птичек. Очень часто он попадал с первого же выстрела, и это исполняло его мальчишеским восторгом. «Каково!» — говорил он про себя и снова нацеливался. Обычно он подстерегал жертвы, спрятавшись в густых самшитовых кустах. Воробьишки стайками располагались на деревьях, на крышах, на телеграфных проводах, и потому утренняя охота всегда была удачна. Но Филипп, надо отдать ему справедливость, убивал по одному, от силы по два воробышка — лишь бы накормить кошку, ставшую очень прожорливой в ожидании потомства. Филипп бил воробьев только из сожаления к этому ленивому, но ласковому животному с черной лоснящейся шерсткой, потрескивавшей и рассыпавшей искорки, когда ее гладили. Но тем не менее стрельба по воробьям, как и всякая охота, постепенно превратилась в страсть. Подстреливал Филипп и других птиц, залетавших во двор. За это дед Еким и возненавидел его на всю жизнь. Они не здоровались и не разговаривали между собой, хоть и жили в одном дворе.
Филипп Славков не слишком страдал от этого. Он заботился только о своих удобствах, соблюдал собственные интересы. Он пользовался всем двором, невзирая на то, что половина его принадлежала деду Екиму. Филипп везде чувствовал себя хозяином и вел себя так, как ему заблагорассудится. В любое время забирался в сад, мял цветы, обламывал побеги на ветках, чтобы сделать себе тросточку, выливал помои где попало, разбрасывал по дорожкам арбузные корки и следил, не растянется ли кто, поскользнувшись. Словом, «не расстался еще с ребячествами», как говорил его дед Хаджи Ставри.
Сам дед Ставри не жил больше на улице Героев Труда, а потому эти «ребячества» только забавляли его. Год назад дед Ставри перебрался на жительство к Виктории Беглишке, в ее собственный дом вблизи соснового бора, вступив с этой вдовицей в законный брак. Женитьба семидесятилетнего старика на пятидесятилетней женщине хоть и не явилась неожиданностью, но вызвала в городе сенсацию. Собственно, не сенсацию, а дала повод для шуток и намеков в адрес старика и вдовушки, которая вышла за него, как утверждали клеветники, не по любви, а по расчету. Возможно, так оно и было, но, чтобы доказать свое благородство и добрые намерения, Виктория предложила старцу перебраться к ней в дом, жить там в спокойствии и дышать свежим лесным воздухом.
Сразу после женитьбы деда Ставри на «проклятой вдове» Филипп переселился на улицу Героев Труда и за скромную плату завладел всем домиком. Сделал он это по разным соображениям, а главное потому, что тоже женился и захотел обзавестись хозяйством. Обе свадьбы состоялись в одно время, в одном и том же монастыре. Как люди религиозные, молодожены после гражданской регистрации совершили и церковный обряд — вернейшее, по их убеждениям, средство для прочности брака. На обеих свадьбах присутствовали избранные гости, такие, как Сокеровы, Беглишки и даже Мантажиев, бывший царский офицер, а ныне страховой агент, приехавший по приглашению Аспаруха Беглишки из Софии. Много было выпито старого вина, извлеченного из погребов Сокерова, много, разумеется, и стоило. Много было высказано благих пожеланий и супругам, и всем приглашенным господам. Разгорячившись от выпитого, пели песни и рассказывали анекдоты, которых никто в обители не слышал, кроме пирующих да игумена, человека испытанного.
На обеих свадьбах, поощряемые страховым агентом, хором спели «Милая родина» и всплакнули. А потом, вдохновляемая тем же агентом и Аспарухом Беглишки, компания воинственно пропела бунтарскую песню времен борьбы с турками: «Хватит рабства, тирании, все, все за оружие». При этом как один поднялись, чокнулись наполненными бокалами и со слезами на глазах расцеловались. Гак справили эти две свадьбы. И каждый из удостоенных приглашения долго вспоминал о них как о самом выдающемся событии в своей жизни после Девятого сентября.
Свадьба Филиппа Славкова была, конечно, более веселой, шумной и богатой. Филипп вступил в первый брак, а дед Ставри женился вторично. У Филиппа и приятелей было много, у деда меньше. К тому же люди все пожилые, степенные, а у Филиппа — молодежь.
Филипп любил поддразнить старика, когда речь заходила о свадьбе. Расхвастается дед, как гуляли в монастыре, сколько выпили вина, какие песни пели и все такое прочее, а Филипп только снисходительно улыбается и, похлопывая старца по плечу, повторяет: «Не так ли? Не так ли?» Старик, однако, не сдавался и продолжал хорохориться с франтовским видом — в крахмальном воротничке, в начищенных до блеска ботинках. «Ты, парень, не смотри, что мне семьдесят, мы еще держимся, хо-хо!.. Мог бы и тебя повалить на лужайку и наступить тебе на живот!» Филипп благодушно хихикал. Неудобно ему было похваляться перед стариком своей молодецкой резвостью.
Жена Филиппа, дочь сельского священника, работала в сберегательной кассе. Филипп распоряжался ее зарплатой. Он бросил мелкую торговлишку и занялся операциями покрупнее — какими именно, никто точно не знал. Продавал и перепродавал квартиры, посредничал при передаче и продаже сельского инвентаря, еще не включенного в кооперативно-трудовое хозяйство, поставлял игрушки и мартенички[1] частным лицам и даже кооперации. Бахвалился, что недавно ему предложили заняться сбытом мартеничек, но он еще не дал согласия. Не хотелось ему лишаться свободы. К тому же он ждал наследника. А при нынешних ставках, рассуждал Филипп, и на две зарплаты наследника не прокормить. Другое дело, если перепадет что-то сбоку. Филипп привык «зашибать деньгу», и месячная зарплата его не удовлетворяла.
Он вступил в солидный возраст и, хоть не отрешился еще от сумасбродств, внешне сильно изменился. Это был уже не тот молодой человек, который шатался по ярмаркам с маленьким, как у врача, чемоданчиком. И не бравый холостяк, круживший голову двум-трем девушкам сразу, с одинаковой страстью влюбленный во всех. Мало что напоминало прежнего Филиппа, который с неповторимой галантностью танцевал моднейшие танцы и отправлялся в Софию лишь затем, чтобы присутствовать, на международных футбольных состязаниях. Нет, нет, он был уже не тот, хотя прошлое и оставило на нем свой след, как прожитая жизнь оставляет морщины на человеческом лице.
