Нодар Джин - Повесть об исходе и суете
— Святую кровь не покупают, Джерри! — вставила Пия. — Святую кровь проливают. Это я — как журналистка…
Гутман не ответил, посмотрел на меня и заключил:
— Вот, господа, кого выпускает теперь Москва. Мы наивны, а полуфабрикаты знают о нашем простодушии, и вместо Израиля, где их раскусили, они норовят сюда, да ещё — с корабля на бал! Но это другая тема… Мы обсуждаем сейчас неотложное: надо требовать у Москвы настоящий товар и гнать его туда, где в нём нуждаются. Господь Бог любит гармонию!
18. Свобода — это роскошь постоянно изменяться
Когда я опомнился, поборов в себе острое желание запустить бутылкой «Савиньона» в рыжую голову тучного Гутмана и одновременно отречься от еврейского народа, — то заметил, что все смотрели в мою сторону.
— Нэдэр, — произнёс Бродман, — хотите высказаться?
— Меня зовут не так! — взбесился я. — Но буду! — и велел себе говорить медленно. — Я согласен с мистером Гутманом: есть готовая продукция, а есть полуфабрикаты. Особенно очевидно это среди евреев: они — квинтэссенция окружения. Гейне говорил, что еврей либо взмывает к звёздам, либо валится в дерьмо. Как же отличить на вид одного от другого? Господь, действительно, любит гармонию: тех, кому назначено летать, Он уберегает от лишнего веса, а тех, кому барахтаться в дерьме, покрывает рыжей растительностью, чтобы гармонировали с окружением!
Я сделал паузу и промочил горло «Сухим родником»:
— Не согласен же я с мистером Гутманом в другом — в том, чтобы людей называть товаром, а этот товар закупать и куда-то гнать. Этого не сделать хотя бы потому, что большинство товара не желает быть угнанным. Я вот мотался по России и могу сказать, что желающих ехать меньше, чем нежелающих. И слава Богу! А из тех, кто желает, далеко не все думают об Израиле — и тоже слава Богу!
— То есть как это — «слава Богу»?! — поперхнулся Гутман.
Я смотрел мимо него в сторону Бродмана, который задал тот же вопрос, но с любопытством.
— Видите ли, у евреев — особая миссия. Долговечность народа зависит от того, насколько его миссия долговечна. Почти — как с душами в Каббале: Бог, говорят, посылает душу в этот мир, а она мается тут, блуждает из плоти в плоть, страдает, но возвратиться ввысь не может пока не очистится и не выполнит задачу…
— Гилгул! — объявил профессор Хау.
— Что? — вздрогнула Пия.
— Это называется «гилгул».
— Правильно! — похвалил я профессора. — Человечество состоит из народов, и у каждого — своя миссия. В разное время отдельные народы смотрятся величественно; зависит от обстоятельств: насколько они благоприятствуют задаче народа…
— А это называется марксизм! — рассмеялся Багли, сидевший подбоченясь.
— Я хотел сказать то же самое! — заявил Гутман.
— Подождите — что я вам ещё сообщу, — улыбнулся я. — Евреи, извините, избранный народ, но избраны они для того, чтобы внушать всем идею отсутствия избранности, идею единства: частица — ничто, Бог един, всё вокруг едино и так далее… Не Бог избрал евреев, а они — Его, ибо назвали Единым. Так говорит и Каббала: все души пребывают в единстве, но на земле разлетаются врозь с задачей сомкнуть в единстве то земное, во что они тут воплощаются…
— Мусульмане говорят то же самое! — обрадовался друг усопшего шаха.
— Правильно, но настоящее пророчество — в действии: евреи отличаются тем, что живут среди всех народов и в каждом выявляют то, что объединяет всех. Даже если объединяют их только пороки.
— Надо жить как все! — отрезал Гутман.
— «Как все» у них не получится: всякий раз, когда пытались, выходил конфуз. Как все вы знаете, в своё время, когда у всех были цари, правившие кулаком, а у евреев судьи, правившие суждением, в Израиле поднялся бунт: хотим как все, давай царей! И был пророк, который предупреждал, что подражание миру окажется плачевным: «Взвоете под игом царя вашего!» Так и случилось!
— Пророка звали Самуил! — объявил профессор Хау.
— Это знают все, профессор! — возмутился Гутман и повернулся ко мне. — Что же советуете делать?
— А ничего! — ответил я. — Не надо никого поднимать и гнать в Израиль. Пусть живут где живут, везде.
— А что делать с Израилем? В расход?!
— Не дай Бог! Евреи только в целом — не «как все», но если взять их отдельно, то среди них есть такие, кто живёт «как все» и такие, кто — «как всегда», не «как все», хотя они и не догадываются об этом: живут как умеют. Кому нравится «как все» — едут в Израиль, но нельзя же заставлять жить так!
— Чем вам не угодил Израиль? — взорвался Гутман и обернулся к Марго, теребившую его за рукав. — Что ты хочешь, Марго?
— Я хочу сказать! — сказала Марго и заволновалась. — Этот грузин — провокатор и антисемит! — и шея её покрылась красными пятнами. — У него задание, я знаю грузин. Они все антисемиты… Не любят даже абхазов… А у абхазов — свои горы и цитрусы…
Гости сконфузились. Даже Гутман.
— Знаешь, Марго, — сказал Сейденман по-русски и поправил на голове ермолку, — об этом судить не нам…
Возникла пауза, во время которой я повторил про себя свои слова и обнаружил в них смысл. Не понял только соответствует ли этот смысл моим убеждениям. Успокоил себя зато тем, что если даже сказал сейчас правду, а эта правда не соответствует моим убеждениям, — всё равно беспокоиться незачем, ибо что же ещё есть свобода как не роскошь постоянно изменяться?
Потом я почувствовал как у меня взмокли подмышки — свидетельство эротической природы творческого процесса. Запах подмышечного пота, феромон, обладает, говорят, эрогенной силой, и каждый раз, когда я сочиняю, подмышки у меня влажнеют. Это ввергает меня в смущение и уберегает от перечитывания написанного. Не только человек, но и книги рождаются в сраме, заключил я и решил это потом записать.
— Пия, — произнёс я с опаской, — что это за запах, чуете?
Она принюхалась и кивнула головой:
— Кокосовый пирог! — и, обернувшись к слуге с подносом, мотнула головой. — Я на диете.
— Я тоже! — выпалил я из солидарности и пожалел.
— Вам худеть некуда, — сказала Пия.
— Спасибо, но я не ем пирожного, — соврал я. — Пирожные сгубили больше евреев, чем антисемиты.
— Да? Отдайте тогда мою порцию этой даме! — указала она слуге на Марго.
— Мою тоже! — добавил я из солидарности и не пожалел. — Кстати, Пия, вам ведь тоже худеть некуда.
— Правильно: я уже целый месяц на диете.
— Зачем? И сколько потеряли?
— Ровно столько же. Месяц.
Я рассмеялся. Рассмеялись все. Подняв голову, я понял, что интеллектуалы хохотали над Марго: слуга опустил перед ней тарелку с тремя пирожными. Марго метнула на нас бешеный взгляд, а Сейденман опять сконфузился. Обстановку разрядил Бродман:
— Мисс Армстронг, я вот подумал: а что если наш гость повторит свои слова перед вашей телекамерой?
— Когда? — спросила Пия.
— Хоть сегодня… Через час.
— Да? — обрадовалась она и повернулась ко мне. — Выступите?
— По телевизору? — испугался я. — О чём?
— О том же, что говорили нам, — ответил Бродман.
Отыгрывая время для раздумий, я решил отшутиться:
— И опять без гонорара?
— Тысяча долларов! — предложил Бродман.
Воцарилась тишина.
— Не сегодня, — произнёс я решительно. — Акцент!
— Полторы! — и Бродман вытащил чековую книжку.
Сейденман опять сконфузился. Пия сжала мне локоть и — пока Бродман выписывал чек — шепнула на ухо:
— Берите! Вы ему понравились.
В ответ я склонился к её надушенной заушине:
— А какое он имеет отношение к вашей программе?
— Он её содержит.
Через два часа, когда я вышел из здания телестудии с неотмытым гримом на скулах и с бродмановским чеком в кармане, на меня навалилась усталость. К тому же, сверху, из недозастроенного неба, из узких проёмов между небоскрёбами, процеживался вечер. Это меня огорчило. Я был категорически против того, чтобы день закончился. Огорчало и то, что никто из прохожих меня не узнавал.
Я вошёл в телефонную будку и, прочитав правила, ужаснулся цене за звонок. Потом вспомнил о чеке, снял трубку и позвонил домой.
Жена и дочь уже спали.
Я спросил брата смотрел ли он программу новостей с Пией Армстронг.
Он не понял вопроса и заявил мне хмельным голосом, что я, должно быть, выпил.
Хорошая идея, подумал я, повесил трубку и зашёл в ближайший бар. Цены ужаснули меня, но, вдохновлённый первым заработком, я заказал рюмку водки и посмотрел на часы. Через тридцать минут мне надлежало вернуться к студии и встретиться с Пией.
Я живу в Америке, сообщил я себе, но не нашёл этому никакого продолжения.
— За нашу страну! — извинился я перед барменом.
Бармен разрешил:
— Такой страны больше нету! — согласился он и плеснул мне «Столичную». — Даже здесь нету…
