Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора
Однажды ночью, когда монахи вышли из часовни и разошлись по кельям, он остался сидеть в самой глубине нефа. Одна-единственная лампада горела над дарохранительницей. Жеро поддался очарованию этого неяркого свечения; красная точка фитиля как будто указывала вход в лабиринт. Хотя он знал, что часовня по ночам остается открытой, чтобы братья или послушники могли в любой момент прийти туда помолиться, ему вдруг пришло в голову, что его тут заперли. Тогда он пошел на ощупь, ориентируясь по одинокому огоньку. Справа от алтаря находилась дверь, через которую вышли монахи. Он уже шел по ковру, покрывавшему плиты рядом со святилищем. Значит, ему надо было держаться правее, но едва он шагнул в сторону, как раздался страшный грохот, гулким эхом отразившийся под сводами. Жеро задел ногой сосуд с кропильной водой, оставшийся у входа на хоры, и все содержимое разлилось по полу.
Как рассказывал об этом сам Жеро, он испытал странное потрясение. Он почувствовал, будто его резко отвергают, гонят из храма. Через несколько минут он покинул монастырь.
Так закончилась эта попытка: нелепым происшествием, от которого у него даже впоследствии сохранялось впечатление профанации. В ту самую ночь, в ту самую минуту, между ним и неведомым Богом, отказавшимся явить ему свое истинное лицо, были сожжены мосты. Отныне он увидит божественный лик лишь за человеческими лицами, в глубине пропастей или в сокровенности нерукотворной природы.
* * *Второй ответ — вернее, выборка из писем одного корреспондента, в которой я собрал все самое основное, — представляющий больший интерес в личностном аспекте, еще более систематично выдержан в разрушительном ключе. Ничего кроме отрицательного утверждения, но подкрепленного многочисленными доказательствами.
Можно лишь удивляться тому, что этот свидетель потратил столько времени на подведение итогов одной жизни и столь тщательно выстроил свой диагноз, если крах Жеро был для него совершенно очевиден. Наверное, его это забавляло. Я не могу найти другого объяснения тому ликованию, что обуревает автора при упоминании о герое его повествования и не покидает на всем протяжении этого медицинского заключения, переходящего в обвинительную речь.
Разумеется, он в первую очередь стремится защитить мэтра от обвинения, которое, если дать ему ход, могло бы лишь очернить его память. Разве не лучше вписать в карту Жеро все характерные признаки, которые не мог не выявить специалист по недугам личности. Но бравый швейцарский доктор не ограничивается вердиктом своему подопечному, вынесенным с высоты непоколебимой уверенности, одного больного ему недостаточно: он и мне предлагает свои услуги, предоставляя в мое распоряжение все свои познания в неврологии, тем более что теперь, выйдя на пенсию, он смог бы посвятить сколь угодно времени моему исцелению. Разве те вопросы, которыми я задаюсь по поводу Жеро, могли родиться в голове, способной к уравновешенному и разумному суждению? В моем упорстве он видит патологические признаки. На протяжении своего длинного и пространного анализа он по пунктам рассматривает мою встречу с Жеро, о которой я сам ему рассказал. Это избавляет меня от необходимости упоминать о ней впоследствии.
Для него все уже заранее решено. Только одно в конечном счете зацепило, заинтересовало его: мой случай, мое странное помешательство. Снова взяться за все это дело может только человек, страдающий каким-нибудь неврозом, — психопат.
* * *«Главное — это иметь плохую репутацию!.. Видите ли, мне всегда казалось, что если бы он собрал воедино все события своей жизни в речь в защиту человека, которая обернулась бы «Трактатом о тщете меня самого», первая ее фраза была бы именно такой. Чтобы не бояться людских суждений, он взял себе за правило их опережать. В этом было простодушие, вызов. Однако мы прекрасно понимаем, в чем тут дело. Мир слишком скуп, даже на презрение. А ему, в общем, так ни разу и не удалось надолго приковать все взгляды к своим кривляниям в центре арены. Все свелось лишь к невероятному транжирству, к трагическому саморазрушению.
Каков его случай?.. Я сразу выскажу Вам свое мнение, даже если оно Вас шокирует. Случай совершенно банальный. Возбуждение. Бред, принявший довольно распространенную форму отождествления. Он преклонялся перед Андреасом Итало Атарассо, стало быть, Андреас Итало — это он. Нет ничего проще.
Кое-кто — и Вы в том числе — дрогнули и серьезно задумались, тщательно изучая, разбирая одно за другим утверждения, которые он позволял себе выставлять. Это лишь доказывает… Нет, не стану говорить, что это доказывает. Люди сами хотят, чтобы их кормили небылицами, а эта была в три обхвата. Отчего же они не видят того, с чем мы, врачи, сталкиваемся каждый день! Отчего же у них, как у нас, не вянут уши от несуразных требований наших пациентов, от их раскаяний, их сарказмов! Отчего же нет у них перед глазами маленьких кабалистических штучек, загоняющих случай в клетку из их ребусов и фантастических измышлений! Нужно уметь не поддаваться их навязчивым идеям, научиться слушать их невозмутимо. Помню, как старик Блондель получил от одного больного пощечину, свернувшую ему челюсть, и продолжал беседу как ни в чем не бывало. Нас тогда охватил трепет уважения и восторга. Однако это обычная работа. Как еще мог повести себя психиатр? На самом деле ничего такого не произошло. В этом и есть разница между неврозом и гениальностью, между криком из-под смирительной рубашки и пророчеством пифии.
Но вернемся к Вашему другу. Он никогда не бил по щекам врачей, но раздавал оплеухи здравому смыслу, самой истине. Я не отказываю ему в чрезмерной одаренности, фантазии — увы, больше в сторону преувеличения, чем преуменьшения. Это дорожка к неустойчивому поведению. Будь у него чуть меньше способностей, ему было бы проще определиться.
Как-то раз он с лету — здесь это слово подходит как нельзя кстати — вызвался заменить собой молодого танцовщика труппы Монте-Карло, который накануне бросился вниз головой с Трофея Августа![28] До того момента никто не подозревал у него таких способностей. И вот чудесный притворщик вдруг воспарил в лучах прожекторов посреди эльфов, пери, ундин, — принц, похитивший свою фею, возничий солнечной колесницы, заводная кукла или марионетка, пернатый змей, с невероятной точностью движений перемещавшийся по сцене, — потом вдруг, в священном опьянении, будто в него вселились боги, пронесся вдохновенно, как сомнамбула, по великой Вальпургиевой ночи. Я видел его, я был там, так что могу об этом говорить в полной уверенности, что мне не приснилась эта метаморфоза, я даже сам вызывал его на «бис». Удивить-то он удивил. В тот раз он добился большого успеха, удивив всю элиту Монако, и завсегдатаи салонов Парижского отеля судачили о нем еще целый день. Его фантазия уходила корнями в строжайшую дисциплину, недоступную профану. Но свет не любит быть ошарашенным: неожиданность срывает маску и озадачивает. Нужно было подыскать объяснение случившемуся. Не желая допустить, что подобное знание поз и фигур может прийти по внезапному наитию, предпочтение отдали той гипотезе, что он солгал о своем прошлом и что столь выдающиеся способности — результат обучения, о котором никто до сих пор и не подозревал. Нашлись люди, утверждавшие, будто видели его в «Нью-Йорк Сити Балет» и что он сохранил привычку каждое утро упражняться у балетного станка, как другие регулярно занимаются верховой ездой или фехтованием. Милый и чудный мальчик, по нему сходили с ума! Хорош собой, и такой оригинал! Несущийся, словно метеорит, о котором никто не знает, ни откуда он взялся, ни где упадет. Однако в плане личных возможностей у него возникли кое-какие сложности, не чуждые минутному успеху у снобов. Хотя поступление в театр как раз и могло бы открыть перед ним другие перспективы, отвечая самым насущным нуждам, позволило бы списать кое-какие долги. Ему бы уже не пришлось сворачиваться из кулька в рогожку, впервые в жизни он стал бы зарабатывать своим трудом, и ему не потребовалось бы в будущем, чтобы затыкать хронические дыры, напрашиваться в гости на яхты, вечно стоящие у причала, так как их владельцы страдают морской болезнью, или — другая форма долговой тюрьмы — к старым клячам, увешанным бриллиантами, которые, впрочем, требовали от него лишь сопроводить их в казино до дверей частных апартаментов.
К несчастью, успех начинал быть ему в тягость, натравливая на него импрессарио и репортеров, — последние уже, не стесняясь, делали деньги на его славе, ставя его в своих газетенках в один ряд с особами королевской крови. Он предпочел разбить кубок (успеха) о скалы и скрыться за занавесом, будто ураганные овации выходящей на поклон труппе грозили развеять то, чем он всегда был в собственных глазах: прах и пыль! На сей раз все взволновались не на шутку. О нем заговорили на мраморных ступенях, где собираются под конец сезонных миграций те же звезды или их копии, те же миллиардеры, те же развенчанные короли, те же мальтийские рыцари, те же игроки в погоне за беспроигрышным номером — и все они ищут точку опоры, то обращая свои взоры на какого-нибудь римского князя, перешедшего в смиренное услужение папе, то на какую-нибудь забытую таинственную особу, безвыездно сидящую дни напролет за спущенными шторами. Представляю себе, как объективы телекамер нацелились на верхнюю площадку Трофея Августа в ожидании еще более сенсационного события, нежели дебют Вашего друга. В самом деле, почему бы ему не повторить поступок юноши, место которого он занял, и, повинуясь Бог весть какой зловещей потребности, отождествить себя с ним окончательно и тоже броситься вниз? Но все обернулось иначе. Его «Мазерати» (которую он брал на день напрокат) нашли у рощицы рододендронов перед отелем. Это был наихудший финал для человека, которому удалось заставить воспринимать себя всерьез. Хотя все-таки скандал — лучший способ прикрыть свое бегство. Короче, он надо всеми посмеялся и даже нарушил свой контракт. Но где его теперь найдешь?
