Мария Амор - Пальмы в долине Иордана
Еще бы! После девяти месяцев бок о бок с Эстер? Даже во сне:
– “Тов ламут беад арцейну!” (“Хорошо умереть за Родину!”)
— Да нет, не то! — она досадливо отмахивается от старательной, но несообразительной ученицы. — Он сказал, что истинный основатель страны, это не рабочий, и не врач, и не инженер, это тот, кто нужен Родине. Нужен врач — он врач, нужен солдат — он солдат, нужен пахарь — он пахарь…
Ага, не будучи ни врачом, ни инженером, ни солдатом, ни пахарем, я, конечно, легко сгожусь в прекрасные пионеры!
— Кто был ничем, — успокаиваю я бабку, доказывая, что усвоила, — тот станет всем!
— А еще Йоси говорил, что самое главное — это строить! “Ливнот, ливнот ве-ливнот!” Строить, строить и строить! Помни это! И от себя скажу — будьте, как мы: один за всех, а все — за одного!
Я не успеваю подумать, что неплохо было бы ей применять сии возвышенные мушкетерские идеалы к своей товарке Пнине. Не успеваю, потому что замечаю, что Пнина дошивает детские штанишки из эстеровой фланельки.
— Старуха уже совсем ничего не видит! — извиняющимся тоном шепчет Пнина. — А внуки — это святое! Они ж не виноваты в том, что у них такая бабка!
Я целую обеих и жалею, что у меня нет бабушки, хоть какой.
В последний вечер прощаюсь с Далией. Я дарю приятельнице модные духи “Бэйб”, а она отдаривает меня потрясающим ситцевым халатом по колено, с большими карманами, сшитым по всем кибуцным канонам. Мы обнимаемся, целуемся, и я многократно обещаю не забывать и приезжать навещать.
Утром складываем в грузовик пожитки, состоящие из вороха моей одежды, а также телевизора и ковра, купленных когда-то на мамины льготы, и — прощай бассейн, прощай, столовая, прощай, швейная мастерская! Прощай, Далия — единственная подружка-сабра, прощай, бабка Эстер, прятавшая под своими юбками всю нелегальную иммиграцию в подмандатной Палестине! Мне будет не хватать твоих потрясающих рассказов! Я еду через полстраны в новый кибуц Итав: за Шхемом машина спускается в Иорданскую долину, минует кибуцы Гильгаль и Нааран, а затем, не доезжая пятнадцати кэмэ до Иерихона, там, где ютятся в песчаной пыли глиняные мазанки Уджа, сворачивает направо. Еще четыре километра по свежезаасфальтированному узкому шоссе, и, наконец, первые постоянные жители въезжают в гостеприимно распахнувшиеся ворота. Внутри ограды из колючей проволоки — зеленые лужайки, временные жители Итава — солдаты-поселенцы, мой новый дом и вся наша будущая жизнь.
* * *Одиночек селят в цементных домиках по двое в комнату, а пары — в недавно завезенные домики-прицепы, которые называют караванами. В нашем караванчике — спаленка, кухонька, туалет-ванная и гостиная. Все крошечное, игрушечное. В стене трясется и дребезжит кондиционер. Он включен с момента нашего вселения, и до декабря мы не выключали его ни разу. Если по какой-либо причине перестает работать генератор, на всей территории наступает непривычная тишина, кондиционер глохнет, жалобно звякнув, и из жестяного вагончика надо вытряхиваться немедля — на сорокапятиградусной жаре он превращается в раскаленную печь. Зной определяет здесь всю жизнь. Каждый выход из кондиционированного помещения — как вылазка на чужую враждебную планету — стараешься скорее добраться до следующего охлажденного пункта. Без особой надобности никто снаружи среди дня не ошивается.
Все население Итава — молодые ребята. Среди новых поселенцев лишь одна семейная пара — Тали и Амос Кушнир, и только один ребенок — их дочка, пятилетняя Эсти. Её возят каждый день в детский сад в соседний кибуц Нааран, так что воспитательные таланты Шоши остаются без применения. Подготовка закончена — игра начинается всерьез.
Что мы не брошены на произвол судьбы, доказывает и то, что кибуц охраняют солдаты, да и большинство жителей Итава по-прежнему составляют солдаты-поселенцы. Как правило, все они тоже уроженцы кибуцев, вызвавшиеся служить более длинный срок — первую его половину, скажем, парашютистами, а вторую — поселенцами в таких местах, как Итав, где еще нет постоянных жителей, но кто-то должен положить почин будущей жизни. Землю кибуц получил от государства, и Кибуцное движение на первых порах полностью финансирует славное начинание. Самоотверженные Ицик и его жена Хана тоже проживут ближайшие полгода в Итаве, постоянно навещают нас и агрономы из центра.
Рони выбрали секретарем кибуца, и он с энтузиазмом приступает к исполнению своих руководящих обязанностей — в основном, улаживать то и дело возникающие конфликты и ставить на голосование важные вопросы: кто где будет работать, чьи обстоятельства требуют особого внимания и нестандартного решения. В Гиват-Хаиме секретарь — это важная и престижная должность, обеспечивающая прикрепленную машину и множество обязанностей в центре Движения в Тель-Авиве, но в Итаве все назначения — дополнительные нагрузки, а днем Рони работает столяром в небольшой мастерской. Деловитый толстяк Эльдад избран экономом и ходит важный, как Синьор Помидор. Работники кухни вершат судьбы товарищей, определяя меню, а от простых смертных не зависит ничего, кроме, пожалуй, самого для них важного — кому с кем жить и кому с кем дружить. Все, включая меня, полны решимости доказать себя и преуспеть.
Мама ворчит:
— Уж если в армию не взяли, можно было бы эти годы использовать с толком! Так нет — вместо учебы умудрилась пойти в аракчеевскую деревню!
Но я здесь добровольно, если определить добрую волю в качестве осознанной необходимости, и в этом вся разница.
Еще до рассвета, в четыре утра, ночной дежурный, охранявший всю ночь территорию вместе с солдатами, начинает побудку. Сначала издалека в ночной тишине слышен стук в соседние двери, и еще можно зарыться поглубже под бок Рони. Но вот уже беспощадный гром трясет наш жестяной караван, и надо вставать, спросонья влезать в шорты и майку, и еще в потемках брести вместе с остальными сонными тенями в столовую, где ждет нагретый дежурными огромный электрический самовар с кофе. Последние блаженные минуты безделья, потом все залезают в грузовик. В отличие от Гиват-Хаима, где поля расстилались непосредственно вокруг жилой территории, угодья Итава разбросаны по всей округе — там, где получилось выкроить делянку среди арабских земель. Некоторые плантации находятся прямо напротив соседнего кибуца Нааран, некоторые — просто посреди пустыни, и добраться до них можно лишь на тракторе. По дороге лицо обвевает еще свежий ветерок, но не пройдет и часа, как безжалостное солнце прогонит последнюю прохладу, а к половине седьмого мир зальет испепеляющий зной.
Мне кажется, что нет ничего на свете изнурительнее работы в поле на сорокаградусной жаре. Так же ли трудно остальным, как и мне? Но почему тогда многие из них перебрасываются шутками, бросаются друг в друга сорняками, а смех Шоши не утихает ни на минуту?
Ури, взявший на себя неблагодарную роль горохового шута, замечает мои муки:
— Что, притомилась левацеа завит?
Левацеа завит, буквально — “исполнять угол”, то есть час за часом, не разгибаясь, тащиться над вонючими и колючими кустиками дынь или прячущимися под листьями баклажанами, когда ноги — одна сторона острого угла, тело с руками — другая, а задница — в его вершине. В общем-то, он безвредный шутник, этот Ури, только очень много вокруг меня крутится. Но сейчас я даже не вижу дурачка — глаза заливает пот, слепит солнце, и отвечать нет сил. Раз так много паясничает, значит, приберег силы, урвав их от производительного труда. Я лишь сдвигаю назад наезжающую на лицо косынку и продолжаю брести, наклонившись к земле, стараясь не поднимать взора на раскаленную нескончаемую плоскость поля. Как только разгибаюсь, поясницу схватывает резкая боль. Мускулистый качок Коби ходит между грядками с пенопластовой канистрой воды и предлагает желающим напиться. Хоть бы поскорее подошел ко мне, а он как назло все время ошивается возле Шоши с Дафной. Наконец мне удается привлечь его внимание. Прохладная вода стекает по лицу и шее, но через секунду становится неотличимой от пота.
— Будет тебе! — нервничает на соседней грядке Ури. — Люди еще не пили, а ты себе все на голову выливаешь!
Остальные опережают меня, надо убыстрить темп, но руки стали вялыми от усталости, ободранные ноги сводит судорога, и, к несчастью, именно мои делянки всегда по колено заросли сорнячищами. В конце ряда дошедшие первыми отдыхают, но пока я, наконец, добираюсь до них, все уже встают и начинают двигаться в обратном направлении. С первой минуты рабочего дня поддерживает только одна мысль: “Это обязательно кончится! Неизбежно придет спасительный момент, когда с конца поля начнут махать, и кричать “Йалла! Халас! Все, хватит!” По времени уже пора — девять утра. Наконец наступает блаженный долгожданный миг, когда четыре часа каторжного труда в нечеловеческих условиях истекли и ребята валятся, обессиленные, на грязную грядку…
