Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история
Валентинович, крановщицей, бывшей ударницей, а теперь – активисткой подпольного профсоюза.
Нынешним летом – очередной скандал.
Валентинович увольняют, обвинив в том, что она пыталась украсть воск, чтобы приготовить из него поминальные свечи. Поминали демонстрантов, погибших на гданьских улицах десять лет назад.
Цех, где трудилась Валентинович, прекращает работу.
Требование одно: восстановите!
Дирекция – ни в какую.
Звонят из горкома партии: делайте что хотите, но чтоб забастовки не было.
За бывшей стахановкой посылают машину пана директора. Привозят на верфь. Подписывают приказ. Восстанавливают.
Но… поздно.
Забастовали другие цеха…
Окунаясь в море по колено, я НЕ ЗНАЛ…
…что Лех Валенса уже перелез через забор и попал в историю.
Слесаря с буденновскими усами работяги уважают – за настырность. Его увольняют, сажают, а он все про независимые профсоюзы…
Через забор перелез вовремя: на верфи уже выбирали забастовочный комитет.
А кого в главные? Леха, кого же еще!
Требований – уже больше. Не только насчет Анны, но и про зарплату, цены, выходную субботу.
Прогуливаясь с детьми по улицам Юрмалы, я НЕ ЗНАЛ…
…что в Гданьск уже подтянулись идеологи протеста – Куронь,
Мазовецкий, Михник, Мондзолевский, Геремек, Онышкевич…
В ранней молодости они были левыми радикалами. После “пражской весны” стали диссидентами.
Понимали: в революции без рабочего класса – ни-ни. Так появились комитеты защиты рабочих.
На митингах особо недоверчивые спрашивали Валенсу, указывая на Куроня:
– Почему он все время с тобой?
– Панове, – кричал Лех, – кто помогал моей Дануте и моим детям, когда я сидел в тюрьме? Он!
Экономические требования забастовщиков интеллектуалы изрядно разбавили политическими.
Я НЕ ЗНАЛ, что неизвестный забастовщик – вечером, в каптерке, лежа на матрасе – уже написал заветное слово.
Счастливо найденное, оно будет повторено на транспарантах, знаменах и плакатах, в надписях на стенах, резолюциях, приказах, протоколах, публикациях, проповедях, приговорах…
И станет символом: “СОЛИДАРНОСТЬ”!
Я НЕ ЗНАЛ, что уже не только верфь в Гданьске – вся страна рванула на груди рубаху и схватила власть за грудки.
Заброшенный отпуском и трусливым бессилием на Рижское взморье, я завтракал сосисками с макаронами, валялся на пляже, а после обеда дремал…
Не обратив внимания на проклюнувшуюся под моим носом растительность,
Лариса сообщила:
– Звонил Новиков. Просил, как только появишься, зайти. Билеты в хозотделе я получила. Поезд завтра. А мне еще надо с паркетчиком расплатиться. Между прочим, последними.
– Ничего! – подбадриваю я скорее себя, нежели жену. – Доберемся до
Варшавы и сразу – ва-банк!
Новиков суров:
– Едешь завтра? Это хорошо. Там все сложно. На месте сориентируешься. Только не суетись. И теснее контакт с посольством, ясно?
В коридоре сталкиваюсь с Олежкой.
– Старик, как дела?
– У поляков два варианта ответа.
– Ну?
– Могло быть хуже и могло быть лучше.
– Может, вечером подробнее обсудим?
– Извини, утром поезд…
В Варшаву вернулись в первых числах сентября.
Телевизор раз за разом прокручивает исторический эпизод.
Надутый, не похожий на себя, с иконкой Божьей Матери на лацкане,
Валенса подписывает соглашение неправдоподобно большой авторучкой.
Говорят: личный подарок Папы.
Правительство согласилось с требованиями забастовочного комитета…
Варшава неузнаваема.
Начало осени, а вокруг – белым-бело: листовочная метель. Стены домов, деревья, фонари – все обклеено!
Похоже на дадзыбао.
Тоже революция?
Культурная?
Или – не очень?
Засел за газеты. Пытаюсь разобраться.
От безнадежного дела оторвал звонок.
– Уже вернулись? Прекрасно! – щебечет секретарша из парткома. – Не забыли? Завтра четверг. Заседание.
У посольского секьюрити отваливается челюсть:
– Вы с усами?!
Атташе по культуре – туда же:
– Старик, ты же уехал без усов?!
Напоминаю:
– Я слышал, язык дипломату дан, чтоб скрывать…
Секретарь бубнил о задачах парткома в свете решений очередного исторического пленума.
О том, что происходит за забором, – ни слова.
Аристов, посол, опоздал, сел и уставился на меня.
Через час закруглились.
Я решил переждать, пока все разойдутся. Не вышло.
В коридоре стоит лично посол с группой преданных товарищей.
– Анатолий Иванович, – чрезвычайный излучает добродушие, – а ведь усы вам не идут.
Все радостно кивают.
На нервной почве я решаю взбрыкнуть:
– Борис Иванович, вы знаете историю, как два молодых еврея пришли к раввину?
Произносить слово “еврей” в здании посольства считается малоуместным. А уж после “раввина” своды должны бы рухнуть.
– Что-что?
– Они спросили у раввина, можно ли им завести усы.
Я играю в кошки-мышки: недоговариваю, тяну.
Аристов злится:
– И что в итоге?
– Раввин не разрешил.
– А дальше?
– Вышли они, один и говорит: слушай, у самого-то ребе усы есть!
– И они вернулись, – догадливо подсказывает посол.
– Ага, – киваю я и снова замолкаю.
– Ну, ладно, чем кончилось?
– Раввин сказал, что ни у кого не спрашивал.
Аристов машет рукой:
– Вечно у вас, у журналистов…
И с выражением детской обиды на лице, окруженный возмущенной свитой, удаляется в свои апартаменты.
Из посольства еду в Интерпресс.
Десантник в компании Бобиньского и Бернара.
Увидев меня, вскакивает:
– Панове! Россияне заимели своего Валенсу!
Рванулся к стойке и мигом обернулся с бутылкой, еще одной рюмкой и сиротливыми ломтиками печенья.
Так и не привыкший к их небрежению закуской, я накрываю рюмку ладонью:
– За рулем.
– Побойся бога, Анатоль! – Десантник тянет через стол бутылку. -
Тебя же больше месяца не было! Мы тут паримся, а ты – в самоволке.
Вспоминаю строку из фельетона молодого Катаева “Дневник горького пьяницы”. Там герой завязал, героически держится и вдруг – короткая, в четыре слова, запись: “Среда. Опять. Как свинья”.
Бернар спрашивает:
– Как самочувствие пана Брежнева?
Хватаюсь за спасительную роль Незнайки:
– Скажите лучше, что здесь происходит?
Бобиньский охотно начинает:
– Когда в вашем, пан Друзенко, лагере происходят ЧП, вы говорите: события. События в Венгрии, Чехословакии. Теперь – польские.
– У нас уже события? – ухмыляется Десантник.
– Чрезвычайные.
– Это почему же?
Бобиньский дожевывает печенье и продолжает тоном докладчика:
– Движущей силой восстания в Венгрии…
– Там не было восстания.
– В Венгрии, – английский поляк невозмутим, – против социализма выступили националисты. Они были в меньшинстве и проиграли. В
Чехословакии протестовала интеллигенция.
– Она была за социализм, но с человеческим лицом, – уточнил Бернар.
– Не важно, – морщится Бобиньский. – А кто в Польше?
Поднимает кверху палец:
– Ра-бо-чи-е!
– Весь народ! – кивает француз.
Десантник вяло возражает:
– Этого еще никто не посчитал.
– Минуточку, – беру наконец слово я. – Валенса что сказал? Мы не против социализма, а против искажений социализма.
– Ради бога, пан Друзенко…
– Он действительно так сказал!
– Ну и что? Тактика, – пожимает плечами Бернар.
– Не в этом дело! – перебивает француза Бобиньский. – Против рабочих танки не пошлешь.
Десантник дипломатично подводит черту:
– Анатоль, как у вас говорят? По-жи-вьем…
– …увидим.
Расстались мирно.
Об этом эпизоде я потом прочту в мемуарах Герека.
В кабинет к нему заглянул помощник и доложил:
– На связи!
Герек поднял трубку и услышал шамканье:
– У тебя-а-а контра-а-а. Надо взять за морду. Мы поможем.
В мемуарах фраза Брежнева напечатана латиницей:
– U tebia contra. Nada wziat za mordu. My pomorzem.
Первый секретарь (польский) не знал, что ответить генеральному (нашему).
Легко сказать – “взять”! Кого? Легко сказать – “контра”. Это рабочие-то?
Постарел Герек…
Люди бросают работу, бастуют, а он беспомощно лопочет с трибуны:
– Праца нас взбогаца (работа обогащает).
Народ так и не понял. И пан-товарищ Эдвард, подав в отставку, укатил домой, в Катовице.
К бывшему вождю пришла делегация шахтеров.
Испуганный, трясущийся, он отдал мундир почетного горняка и прилагавшуюся к нему саблю.
…Герек проживет до 88 лет. Его оставят в покое, и он проведет остатки дней в кругу семьи…
Главным секретарем стал безликий, как и положено куратору безопасности, Каня.
Народ веселится:
– Лучше Каня, чем Ваня.
Много шума вокруг интервью Куроня “Штерну”.
Все цитируют то место, где говорится о начале событий.
Куронь хвастлив: все организовали мы.
