Дидье Ковеларт - Папа из пробирки

— Если я перепродам «Женераль де Бискюи» эльзасцам, как поступят в Нанте по отношению к «Белен»?

— Попытаются подтянуть линейку и бросятся на крекеры, но беда в том, что их печенья для аперитива плохо раскручены, а ты, выпустив из рук «Женераль», потеряешь контроль над лыжными ботинками и можешь облажаться со своей офертой на «Евроски».

Для меня все это не новость, но пусть тешит себя мыслью, что пока я распыляю средства, он стоит на страже нашей казны.

— Что предлагаешь?

— Нацеливай нантцев на крекеры, но лыжи держи под контролем.

Я согласно киваю, зная, что поступлю в точности наоборот. Я обучил брата ремеслу, но до сих пор не научил играть. Денежные операции сродни покеру: если не умеешь притворяться, что у тебя на руках слабая карта, губишь сильные комбинации. В настоящий момент у меня слишком мало неудач.

Адриенна стоит понурившись, не вынимая рук из карманов, и все еще глядит в ту сторону, где скрылся Симон. Она никак не решается двинуться с места, но потом все же бежит к «Ладе», прыгает внутрь, прижимается лбом к рулю.

Спустя несколько мгновений скрипнувшая ось или осевший набок кузов заставляет ее поднять голову. Она распахивает дверцу. До земли сантиметров шестьдесят.

— Колесо спустило, — говорю я, продолжая вращать ручку домкрата.

— Но у меня нет запаски! — она испуганно вцепляется в дверцу.

— Да? — удивляюсь я и кручу ручку в обратном направлении.

Машина опускается, Адриенна рыдает. Убираю домкрат и подхожу вплотную: пора пустить в ход козырь сочувствия.

— В чем дело? Что-то с вашим мужем?

Схватив меня за лацканы пиджака, Адриенна кричит, что Симон бросится в Блеш, как отец, она — уверена.

— Отец… Его отец утопился в Блеше?

— Не здесь, выше по течению, в Сен-Жиле. Месяц назад. Признал Симона своим сыном и тут же утопился.

Беру ее под руку и веду к «Бентли», заднюю дверцу которого уже распахивает Жак; в скорбном взгляде брата отражается и будущий крах моей кондитерско-лыжной стратегии, и убийственная картина брошенного им семейного очага — подумать, все из-за какой-то продавщицы.

— Едем к Блешу. Потом вдоль набережной. Но уверен, мадам драматизирует ситуацию.

Она даже не замечает, в какую классную машину села. Я усаживаюсь рядом, знаком велю Жаку: езжай. Адриенну теперь не остановить. Поток слез сменился столь же бурными откровениями: она заблуждалась, она лгала себе, она кругом запуталась. Симона она никогда не любила, сначала ее любовь была женской уловкой, потом, когда он стал лепить ее портрет, умилением, потом жалостью, еще позже — просто игрой. Но он поверил ее чувству, и отступить она не могла; Симон такой ранимый, а ощущение счастья придает ему столько сил… Теперь он во имя любви хочет вернуть ей свободу, чтобы Адриенна могла родить ребенка от другого, а ей этого совсем не нужно. Она только притворилась, будто хочет ребенка, потому что ребенка хотел он, а она все-таки любит его — то есть нет, не любит, но жалеет. Ну вот, а после того, как муж узнал о своем бесплодии, она все пытается объяснить, что лгала, что никакого ребенка не хочет, а тот не верит, думает, будто она лжет теперь, из жалости. Боже мой. И кто-то еще удивляется, что я живу один.

— Вот он! — показывая пальцем, вскрикивает Адриенна.

Жак бьет по тормозам, меня бросает на бар, ореховая дверца трескается, рюмки и бутылочка разбиваются вдребезги. В облаке пара виден Шавру, застывший на парапете между двумя деревьями Табличку «Блеш» я замечаю в ту самую минуту, как он прыгает вниз. Вылетаю из «Бентли», лавирую, как слаломист, между отчаянно сигналящими машинами. Почти ничего не видя за стеной ливня, перебегаю набережную, нагибаюсь над парапетом. Голова Шавру исчезает под водой, потом он выныривает, кашляя и отфыркиваясь. Зажимает нос, готовясь нырнуть снова. Подбегает Адриенна. «Симон!» — надрывается она, перекрывая криком автомобильные гудки. Что ж, была не была. Все равно я уже промок до нитки.

— Отпустите меня! Пустите, я хочу умереть!

Вода ледяная, силища у мужика неимоверная, я уже дважды порядочно хлебнул и получил ногой в живот. Шавру брыкается, вырывается, его сносит течением — я едва успеваю схватить за шиворот. Везет мне, нечего сказать. Сделал все, чтобы провести ночь с красивой женщиной, осталось только убить десять часов до вечера, и на тебе — приходится спасать ее мужа. Надолго я запомню Бург-ан-Валь.

От боли в солнечном сплетении не могу вздохнуть. Хватит уже лягаться, идиот! Нащупываю точку между шейными позвонками — мне ее показал брат, успевший повоевать в Алжире, — и, сильно нажав, отправляю Симона в отключку. Тут же спохватываюсь: весит он чуть не тонну, а я слишком много курю. Попробуй-ка удержать эту тяжесть на поверхности. Этак меня еще и в убийстве обвинят. Подныриваю ему под спину, пытаюсь вытолкнуть вверх. Щиплю, молочу кулаком, чтобы очухался, — без толку, снова наглатываюсь воды, течение уносит меня вместе с этим плавучим чурбаном, и вдобавок я ни черта не вижу из-за дождя.

Наконец мой локоть врезается во что-то твердое — камень! Руку сводит от боли, я не могу двинуться, но вдруг чувствую, что освобождаюсь от балласта. Поднимаю глаза: Жак с каким-то матросом тянут вверх бесчувственное тело Шавру. Течением нас прибило к берегу, к трем замшелым ступенькам между лодками. Меня вытаскивают следом. Скрючась на каменных плитах, выхаркиваю десятилетний стаж курильщика «Боярд-маис».

Стараюсь отдышаться. Вижу, что мой брат сидит на груди Шавру, а матрос энергично сгибает и разгибает его руки, пытаясь откачать. Адриенна рыдает в окружении зевак, увлеченно пересказывающих драматические события.

— Франсуа! Придется рот в рот!

Кое-как дотащившись до утопленника, припадаю к его фиолетовым губам. Лучше бы на его месте была супруга, ну да что поделать… Я давлюсь смехом, фыркая ему прямо в рот, стукаясь зубами о его зубы. Он срыгивает, сучит ногами, переваливается на бок и начинает блевать.

Держась за живот от хохота, я выбегаю на набережную и ловлю такси. Мы усаживаем почтенную чету в машину, я даю шоферу адрес больницы и с помощью намокших банкнот умеряю пыл зрителей, которые хотят вызвать полицию: но как же, он ведь сам прыгнул, явное самоубийство, мы все свидетели. Неожиданно преобразившийся Жак помогает мне их спровадить: бурный темперамент десантника обнаружился в нем после возвращения из Алжира, но теперь проявляется лишь раз в четыре года, во время чемпионатов мира по футболу. Разогнав толпу, он тоже начинает хохотать:

— Ну что, удался вечерок? Возвращаемся в Париж?

— Включи обогреватель, — прошу я, устраиваясь на заднем сиденье «Бентли».

При виде разбитой бутылочки и лужицы шампанского на коврике мне сразу становится не до смеха. Жак сворачивает к гостинице: я должен переодеться. Он благоразумно не лезет ко мне с расспросами. Еще бы: у него вновь появилась надежда провести ночь под семейным кровом. Если не застрянем в пробке, думает он, вообще есть шанс приехать в Ронсере рано, когда малышки еще не лягут.

— Жак. Мне тридцать лет.

Ловлю в зеркале его насмешливый взгляд.

— Да, бывают такие дни. Вот увидишь, надо просто забыть это все. Через десять лет станет легче.

Благодушный сорокалетний здоровяк… Моложавый вид моего братца только усугубляет проблему. От него так и веет душевным равновесием, заботливым чадолюбием, радостью, которую непрестанно подпитывают взращиваемые в тепличных условиях чудесные дочурки. Такое счастье, глупенькое и безотказное, я отверг сам. Такого счастья мне не нужно. Такое счастье было бы слишком жаль разрушить, я бы себе этого не простил. Такое счастье я мог бы подарить хоть завтра, без особого труда. Такого счастья мне вдруг нестерпимо хочется — только потому, что мой ровесник, решивший свести счеты с жизнью, чуть было меня не утопил.

— Какого ты мнения обо мне, Жак? Только честно.

Он отвечает не раздумывая, что само по себе красноречиво.

— Ты далеко пойдешь, — отвечает он. — Очень далеко.

— И чем кончу?

В его глазах — снисходительность, смешанная с любопытством. Он, сумевший одолеть две нешуточные депрессии — трехлетнюю, после смерти папы, и полугодовую, после возвращения из Алжира, — вправе посмеиваться над очередным припадком моего прекраснодушия. Я преуспеваю. Я ласков с его дочками — дважды в год, когда навещаю их. Я нравлюсь женщинам. Этого Жаку достаточно, чтобы верить в мое будущее. Я снова вижу Симона Шавру — не в фарсовой сцене несостоявшегося суицида, а среди безжизненных игрушек, в опустевшей секции магазина, трогательно одинокого на своем плюшевом носороге. Негромко переспрашиваю:

— Чем я кончу?

— Пока что — «Софитель», номер 120, мини-бар, снотворное и горячая ванна. Потом в машину — и спать до Парижа. К кому тебя отвезти? К Коринне? К Элизабет?

Подруливая к дверям гостиницы, он мысленно листает каталог моих подружек: кто из них сможет поставить меня на ноги до завтрашней поездки в Нант?