Владимир Маканин - Удавшийся рассказ о любви
В волнении и в легком испуге (нет, нет! мужчине не понять!) она налила себе боржоми. А в дверь стук.
Лариса Игоревна припала губами к пузырящейся влаге. Волнение не покидало. Предчувствие?.. (А в дверь снова — стук, стук.) Лариса Игоревна крикнула: «Войдите!» — В дверь успели стукнуть еще разок-другой. И вошли... Галя.
В белой маечке, плотно обтягивающей грудки и животик, Галя гляделась очень свежо. Она стройненькая. (Выпила свой кофе, всласть покурила и теперь, видно, заскучала.)
И заскучавшая пришла сюда:
— Где этот дяденька?.. Который в долг?
Приостановившись в дверях, Галя не посмела войти в кабинет (уважение к Ларисе Игоревне). Она лишь издали махнула ему тонкой своей ручкой — пошли, артист!
— Писатель. Я писатель, — поправил ее Тартасов.
— Один фиг без денег.
Она зацокала каблуками по паркету прихожей. Шла, не оглядываясь, в свою комнату — Тартасов, сглотнув ком заждавшейся слюны, кинулся вслед за ней.
Ларисе Игоревне только и остался звук его спешных, боявшихся отстать от Гали шагов. Ей стало на миг больно. (Но ведь не так больно, как в былые годы, когда не могла жить без этого человека.) «Надо же! Все еще люблю...» — подумала, притронувшись к груди, где сердце ощутило укол.
Главное — не огорчиться сразу. А дальше мы умеем. Пересилим...
Она, пытаясь улыбаться, выпила еще боржоми, отличный напиток! (Надо заказать ящик.)
А в дверь опять стучали.
* * *— Здравствуйте.
Мужчина. Хорошо одет. Лысина. И взгляд очень, очень знаком... Силы небесные! Зачем он здесь?
Лариса Игоревна не столько смутилась, сколько удивилась его здесь появлению: он же из тех. Он из властных и важных!.. Обычно веселятся в дорогих банях. В закрытых богатых пансионатах... Именно там их ублажают голыми девочками — с двумя-тремя сразу. Лепят компромат... а что ему здесь? в ее тихом заурядном заведении?
Вьюжин, холеный и великолепно одетый (он, он! вот только как гладко полысел!), улыбался. Мягко сбавив голос, повторял:
— Здравствуй. Здравствуй, Лариса!
Он стал рассказывать, как еле отыскал ее, как звонил и как ее девочки (скрытницы!) обо всем умалчивали. Какая таинственность! И какая вышколенность!.. А все же он вызнал у них адресок и теперь рад, рад, рад ее видеть — здравствуй же! здравствуй!
Лариса Игоревна глянула, скользнув скорым глазом в окно, где стояла его машина. Солидная машина, но без шика (маскируется)... И без шофера — сам приехал, один.
— Один, один! — засмеялся Вьюжин, перехватив ее взгляд.
Лариса Игоревна, не зная, как себя вести в столь новой ситуации со старым знакомцем и былым коллегой, сделалась строга. И прямолинейна. Эта манера ее всегда выручала. Она рада. Она рада его видеть. Но здесь у нее сама обычность. Девочки просты. Скромны. Никаких выкрутасов и ляпов. Здесь всё, как дома. Рада принять... Рада вас видеть...
— Тебя. Скажи — тебя... Лариса! как не совестно!
— Рада тебя видеть.
И продолжала — она слышала, конечно, о головокружительном его продвижении. Знает и о его месте в нынешних верхах, но... но девочки у нее скромны, обычны. Зачем они ему? (Столь крутое начальство пусть развлекается где-то у себя.)
— Какие девочки! Я тебя искал. Тебя, Лариса...
В это она уж совсем не могла поверить. Глупости.
— Напрасно не веришь! Я помнил. Да, забывал... Да, время... Но все равно помнил о той нашей встрече. Представь... Я вдруг узнал, где ты, — и словно бы вспыхнул. Импульс чувственный, мгновенный, минутный. Но такой силы!..
Она не знала, что и подумать. (Он хотел ее.)
Вьюжин, чувствуя себя чуть свободнее, снял свой замечательный светлый плащ. А из бумажной сумки извлек пузатую бутылку. Шампанское... С разрекламированной красной полосой, перечеркивающей этикетку по диагонали.
— По старой памяти, Лариса. Побудем вместе... Позволишь, а?
Она выбирала: возмутиться громко? или с легкой издевкой? Осадить здесь мужчину (она умела) — проще всего насмешкой.
Но Вьюжин сказал, словно бы держал наготове:
— Между прочим, на ТВ сейчас кадровая смена. Чистка. Изгоняют стариков — в том числе гонят и Тартасова.
Вот тут только Лариса Игоревна заалела. Ей напомнили... На миг смутилась. Но сказала четко и строго:
— Я к Тартасову давно остыла.
— Понимаю. Но все-таки... По старой-то памяти ты ведь не захочешь, чтобы его выгнали?
Она пожала плечами — мол, не знаю. Как тут знать!.. Тянула минуту. Нарочито подзадержалась с ответом.
И все же она произнесла:
— Не захочу.
— Вот то-то. Это ведь важно... Знаешь, это важно всем нам. Именно всем нам, мало-помалу стареющим, важно поддерживать друг друга. Хотя бы на расстоянии...
И Вьюжин опять просительно сказал:
— По старой памяти, а?
Кивнув, Лариса Игоревна сделала первый шаг. Взяла телевизионного барона под руку. Вывела из кабинета... Она постарается. Она барону придумает... послаще! Улыбаясь, владея собой и однако же с некоторой паникой погружаясь в нечаянную ситуацию (Тартасов и Вьюжин не должны столкнуться), Лариса Игоревна вела Вьюжина под руку. Уводила.
— Сюда. — С нелегким сердцем она вела мужчину в резервную комнату. Но здесь уже проще. Ни девочки и никто другой не войдет сюда без ее вызова. Лариса Игоревна здесь отдыхала.
В руке, не забыл захватить, он нес шампанское. С диагональной полосой... Бережно поставил бутылку на столик.
— Чудная комната. Здесь мило. Здесь тихо, — шептал Вьюжин, уже настраиваясь на ласку.
Да, тихо.
Она отвела его руку.
— Я приведу тебе замечательную девочку. Лялю.
— Нет.
— Тебе понравится.
— Нет и нет! — Вьюжин решительно (но шепотом) ей объяснил, что он стареющий мужчина и что не все так просто. У него уже проблемы — какие? — а такие, к примеру, что он не может с незнакомыми. Уже не может. Не может и не хочет. Никаких девочек. Только с теми, с кем раньше. Он хмыкнул: только по старой памяти...
И подрагивающими руками Вьюжин, импозантный, солидный и лысоголовый (а когда-то был худощав, легок! а как остроумен!), стал бережно снимать с Ларисы Игоревны ее бежевую кофточку. Нервничаю, сказал он. Очень нервничаю. Тогда Лариса Игоревна села на постель. Обычно здесь отдыхала. Постель чиста, опрятна. Не нервничай, разденусь сама...
А он все спешил, говорил: проблема стареющего Вьюжина была не только в цепкой (неотпускающей) памяти прошлого... Не только в необходимо повторяющейся любви знакомых ему прежде дам, но и в том, что с каждым годом (с возрастом) ему даже со знакомыми удавалось все меньше и меньше. В последнее время удавался лишь пресловутый «президентский» секс, да и то вариант... оральное счастье... Доставлямое женщине — да, блажь, ты права! блажь, причуда, выворот, но иначе все напрасно и без удовольствия. Все впустую...
— Да как же так! Да ведь нехорошо... — Лариса Игоревна посмотрела ему в глаза.
Она и рассердилась на него, и огорчилась (за него). Женщина старого закала с неохотой понимала эти нынешние вариации постельной новизны. Ляп. Дурацкие затеи! (Дурацкие затеи никогда не кающихся мужчин.) Однако сдержалась. Мысль о жертвенности уже душила ее. А Вьюжин торопился ей объяснить — пойми, это по всему миру, Лариса, это беда. Прошу тебя, пойми! Все высокие начальники, министры, все большие шишки этим болеют, наша беда... кабинетная беда... нам сочувствовать надо! — Шампанское шипело. Вьюжин глотком выпил свои полстакана. «Посочувствуй мне. Посочувствуй... Я жалкий!.. Долго тебя искал. Я заслужил...» — бормотал, спешил он, снимая с себя замечательный костюм-тройку. И вдруг запутался в развязывании галстука.
Ей стало проще, когда стало понятнее. Жизнь его достала. «Жалкий?..» — вопросительно подумала она, ожидая и прикрывая руками похолодевшие груди.
* * *За стеной Тартасов тоже пытался выразить Гале свое сложное чувство:
—...По-особенному чувствуешь женщину, если в долг. Вот, скажем, я... Я уже по-новому ощущаю твою грудь... твою талию, попку... Совсем иное ощущение. Давай же. Давай еще раз... У-ух!.. У-ух... Метко?
— Ого-о.
— У-ух.
— Ого.
— У-ух.
— Ого
— У-ух... Стараюсь понять: почему... у-ух... так приятно это делать в долг? Особенно по второму разу... У-ух... Почему? Что-то вроде бытия в кредит, а?.. У-ух... Что ты об этом думаешь?
— Думаю, ты просто жмот, дядя, — сказала Галя.
* * *Но отличие было: в этот раз Лариса Игоревна не чувствовала с Вьюжиным своей униженности. (А нет униженности — нет жертвы?) Напротив, не она, а мужчина был словно бы заранее виновен. Нежничал... И так мягки, бережны его пальцы, подушечки пальцев, трогающие ее бедра и живот. Ей даже определенно подумалось, что да, да, виновен и унижен, — виновен и унижен своей обнажившейся слабинкой (скрываемым от глаз начальническим страданием). И сам знает, что унижен, — иначе чего бы он так бился, трепетал, как мотылек у лампы, хлопоча меж ее колен.
Доносились его бормотания, лепет — отдельные восклицания:
